Григорий Карев - Твой сын, Одесса
— Я никакого Бадаева не знаю, господин офицер. Но вы сказали, что речь идет о каком-то катакомбисте? И чтобы он своих продал? Можно подумать, господин фашист, что вы живого катакомбиста и в глаза не видели. Я хотел сказать, что вы брешете, как сивый мерин. За такую брехню на нашем Привозе вас бы гнилыми баклажанами закидали. Это я вам говорю точно, как на экзамене. И на такое способен не какой-нибудь бездарный фраер с Молдаванки, а их благородие! Ай-ай-ай, господин фашист!
Но Курерару и это проглотил, не поморщившись.
— Не делай глупостей, Гордиенко. Я даю тебе возможность спасти свою жизнь. Для этого много не надо: перестань ерничать и ответь всего на один вопрос.
— А как же убийство Садового?
— Это можно расценить как обыкновенное уголовное преступление. В военное время на это особого внимания не обращают.
— Угу… — задумался Яша. — И что же это за вопрос такой, что ради ответа на него можно отпустить уголовника на все четыре стороны?
— Сколько катакомбистов в Одессе?
— И если я отвечу на такой короткий вопрос, значит, все — чеши, Яша, до дому?
— Если ответишь правильно.
Даже Чорбу вытянул шею и навострил лопоухие уши, чтобы расслышать Яшин ответ.
— Вот жаль, господин фашист, я их не посчитал.
— Ну, много или мало?
— Смотря как понимать. На двести миллионов советских людей, конечно же, мало, ничтожный процент… Но если на ваш гарнизон, — фю-ю-ю! — господин фашист, тьма-тьмущая. Катакомбисты не перебили вас всех до сих пор только потому, что боятся, как бы в свалке не наставить синяков порядочным людям. Вы же, наверно, заметили, господин фашист, что вас бьют только тогда, когда вы собираетесь большим стадом — в комендатуре на Маразлиевской, в люкс-поезде, в колонне на Николаевском шоссе… Мой вам совет, господин фашист, не собирайтесь ярмаркой, чешите отсюда в свою Румынию, там вас, слово пижона, трогать не будем.
— Надеюсь, ты понимаешь, щенок, что твоя болтовня мне не нужна, — не выдержал спокойного тона Курерару. — Мне нужны показания, черт побери, и я их у тебя вырву или тебе не видать солнца, как своих ушей!
Яша знал, что его будут бить, мучить, пытать. Он к этому был готов еще с той минуты, когда там, на квартире, отказался бежать и назвал свое имя. И ему просто хотелось потрепать нервы этим ублюдкам, решившим соблазнить его свободой, жизнью, солнцем. И теперь, когда уверенность господина следователя в своем превосходстве, в том, что он купит Яшу, была на пределе, когда нервы у того начали сдавать, Яша почувствовал такой прилив сил и дерзости, что не мог уже сдержаться. Он подался всем телом вперед и, гордо подняв голову, сказал громко и вдохновенно:
— И насчет солнца и света у нас с тобой, фашистская морда, понятия разные:
Мы клянемся любимой Отчизне:Расстояньям и тьме вопреки,Будут светочем в море и в жизниЛишь советской земли маяки!
Курерару хотелось выть от злобы. В то же время в нем разрастался раздраженный интерес к Гордиенко. В этом мальчишке была уверенность и выдержка, которые вот-вот должны были иссякнуть в самом Курерару. Следователь взял себя в руки, ему надо было во что бы то ни стало сломить волю этого подростка, запутать его, заставить хоть чем-то усомниться в своей правоте, поколебать веру в себя, веру в дело, которому был предан. И опять подобие усмешки скользнуло по губам Курерару.
— Эх ты, Гор-ди-енко! Украинец с украинской фамилией, а национальной гордости в тебе ни на грош, не нашел даже украинского стихотворения, по-русски шпаришь. Или большевики так уже вытравили в тебе все украинское, что и вспомнить нечего, Гордиенко?
— Ах, вот оно что? — пополотнел Яша и почувствовал, как что-то холодное подкатилось к самому сердцу. — Так это ты ради Украины, оказывается… Это ты чистоту мовы моей, гордость моей фамилии пришел сюда отстаивать? Добре же… Ты про Тычину, Павла Григорьевича, слыхал?.. Да где уж тебе, фашист, слышать про него, ты и «Боже, царя храни», небось, забыл… Так вот слушай! Слушай украинскую мову, гад!
И он кинул, потрясая перед собой закованными в кандалы руками:
Душі моєї не купить вамані лавровими вінками,ні золотом, ні хлібом, ні орлом.Стою — мов скеля непорушний!
— Фанатик! — в бешенстве закричал Курерару. — Чорбу! Ла мунка, займитесь своим делом!
Чорбу подскочил к Яше и, не размахиваясь, левой рукой нанес ему сильный, короткий удар в челюсть.
Яша попятился к стене, но не упал.
Тогда этот человек-агрегат замахнулся снизу, под грудь, в солнечное сплетение. Яша успел подставить ему под кулак ручные кандалы. Из волосатой лапы брызнула кровь, но палач только шире оскалил зубы и страшным ударом в грудь повалил Яшу на землю…
22. О чем кричат тюремные стены
Бойко в камеру не вернулся. Вместо него на третьи сутки втолкнули избитого до полусмерти Шурика Хорошенко. Парень могучего телосложения и незаурядной силы несколько часов лежал пластом. Яша, превозмогая боль во всем теле, с трудом приподнял голову Шурика, положил ее себе на колени и пытался разжать зубы, чтобы влить в рот товарищу хоть несколько капель воды. Ни Саша Чиков, ни Алеша помочь ему не могли — они сами не в силах были подняться с цементного пола, истерзанные палачами на допросах. Только к вечеру Шурик пришел в себя, открыл глаза, узнал Яшу. Глаза чуточку потеплели. Он вздохнул и уснул.
Потом целую неделю никого не вызывали на допрос. Ребята постепенно отходили, как зеленя после крепких морозов. Яша после сильных побоев стал плохо слышать. Саша Чиков кашлял и харкал кровью. Алексей жаловался, что ему вывихнули ногу, не мог шагу ступить без стона. Только Шурик ни на что не жаловался и ругал себя на чем свет стоит, что так глупо попался в ловушку.
— Пришел на работу, смотрю — замок висит. Ну, думаю, пижоны все ночь в домино резались, теперь дрыхнут, а время мастерскую открывать. Ужо я вас, думаю, потрясу на койках, побрызжу водичкой холодной. И ввалился, как слепой телок в яму, а там — засада… Ах, дубина! Ах, болван стоеросовый!
— Зато в приличную компанию попал.
— Да уж куда приличнее.
— Главное, не падать духом, ребята, крепиться, — твердил Алексей. — Знали, на что идем.
…В камере темно, сыро и холодно, как в яме. Тюремные ночи тянутся долго, может быть, из-за мертвой тишины, только изредка нарушаемой приглушенными стенами криком или стоном уснувшего соседа. И как ни болит избитое тело, как ни муторно на душе, мысли все текут и текут, все чаще и настойчивее бередит душу мысль о побеге. Вот если бы катакомбисты налетели на сигуранцу! Или черноморцы высадили десант. В Феодосию высаживали. И в Керчь. И в Евпаторию. В Судак, Владимир Александрович говорил, трижды высаживали. Высадят когда-нибудь и в Одессу, в городе давно уже об этом слухи ходят… Рождаются самые дерзкие мечты о побеге…
