Старуха - Михаил Широкий
Её обольстительное точёное личико слегка омрачилось, тонкие брови изогнулись и сдвинулись к переносице, полные розовые губы надулись. Полоснув его быстрым, чуть пренебрежительным взглядом, она с прохладцей протянула:
– Н-да-а… Наверно, зря я пришла. Похоже, ты совсем не рад мне.
И она сделала движение, очевидно собираясь встать с лавки.
Это оказало необходимое действие на безгласного, словно проглотившего язык Мишу, которого, по всей видимости, только угроза её ухода могла вывести из овладевшего им столбняка. Он вздрогнул, потянулся к ней, порывисто схватил её за руку и с мольбой в голосе, задыхаясь, пробормотал:
– Не уходи… пожалуйста.
И, вскинув на неё взгляд, в котором читалась невыразимая тоска, с усилием прошептал:
– Я так долго ждал тебя.
На её красивом холодном, как у статуи, лице мелькнула горделивая, немного высокомерная улыбка. Мягко высвободив свою руку из его судорожно вцепившихся в неё горячих пальцев, она ласково потрепала его по щеке и благосклонным тоном произнесла:
– Ну, вот так бы с самого начала. Молодец, хороший мальчик!
И, шаловливо подмигнув ему, прибавила:
– Будь паинькой, и всё у нас получится.
«Что получится?» – чуть не спросил он, но вовремя сдержался, стиснув губы и с трудом глотнув густую сладковатую слюну, внезапно наполнившую его рот.
А девушка меж тем, чуть придвинувшись к нему, тряхнула волосами и, сузив глаза, устремила взгляд в пространство.
– А ты знаешь, я скучала по тебе, – проговорила она с неопределённым грустно-мечтательным выражением. И тут же значительно покосилась на него: – А ты по мне?
На этот раз Миша не стал тянуть с ответом.
– Я тоже! – выпалил он, донельзя обрадованный её признанием, сулившим ему, как он предполагал, так много. – Очень, очень скучал… – И смущённо примолвил: – С ума сходил без тебя… Места себе не находил…
По её губам снова промелькнула самодовольная, надменная улыбка – улыбка уверенной в себе, знающей себе цену красавицы, не испытывающей ни малейших сомнений в своём очаровании, во впечатлении, производимом ею на окружающих, в особых правах и привилегиях, которые даёт ей её яркая, броская красота.
– О, даже так! – улыбаясь, она посверкивала своими ослепительно белыми жемчужными зубами. – С ума сходил? Значит, ты так сильно любишь меня?.. Впрочем, я и раньше замечала это, – присовокупила она, с неподражаемой грацией поведя обнажёнными плечами и снова плутовато мигнув ему.
У Миши спёрло дыхание. Его обдало жаром. На лбу выступила испарина. Он понял, что наступил миг, который он так ждал, о котором так часто думал, на самые разные лады представляя его себе и прежде всего своё поведение в этот решающий, судьбоносный момент. Те слова, которые он должен сказать. То выражение, с которым он обязан это сделать. Те действия, которые неизбежно последуют за этим.
Однако всё произошло слишком внезапно. Когда он совсем не ожидал этого и менее всего был подготовлен к решительному признанию. Быть может, главному признанию в его жизни. Ну, или, во всяком случае, главному из тех, что ему уже доводилось делать до сих пор. А ещё менее ожидал он того, что к этому признанию подтолкнёт его она сама. Причём так спокойно, непринуждённо, ненавязчиво, будто играючи. Как если бы она выслушивала признания в любви регулярно, пресытилась ими, и это уже не имело для неё особого значения.
И он растерялся. Почти испугался. Волнение буквально захлестнуло его. Он часто задышал, забегал глазами кругом, сжал негнущимися, онемевшими пальцами шершавые доски лавочки. И вместо того чтобы ответить чётко, внушительно и проникновенно, глядя ей прямо в глаза, он стушевался, потупил взор и глухо промямлил:
– Д-да.
– Что-что? – переспросила она, будто не расслышав.
Он кашлянул, провёл рукой по увлажнившемуся, пылавшему, как при высокой температуре, лбу и ещё тише и невнятнее повторил:
– Да.
Она, впившись в него твёрдым, пронзительным взором, строго, уже без всякого снисхождения проговорила:
– Что ты там бормочешь? Разве так признаются в любви? Тем более такой девушке, как я! – со значением прибавила она.
Миша, совершенно сбитый с толку, растерялся ещё больше. Он уже просто боялся взглянуть на свою собеседницу, опасаясь встретить её цепкий, пронизывающий взгляд, жёгший его, как калёное железо. Лавочка казалась ему раскалённой сковородкой, по которой он ёрзал туда-сюда и едва удерживался, чтобы не вскочить и не броситься отсюда куда глаза глядят, лишь бы оказаться подальше от этого места и от той, которую несколько минут назад он желал видеть больше всего на свете. И вот увидел. Она явилась к нему сама, словно чудесным образом услыхав его безмолвный мысленный зов, точно угадав его страстное желание быть с ней рядом.
Так в чём же дело? Отчего он растерян, ошеломлён, испуган? Ведь его мечта осуществилась. Предмет его желаний и стремлений, та, с которой он хотел быть, – вот она, здесь, с ним. Ему стоит лишь протянуть руку – и он коснётся её. Стоит только повернуть голову – и он увидит её большие, мерцающие, с искорками смеха глаза, её чистые, соразмерные, без малейшего изъяна черты, её красивое, гибкое, сочное тело, благоухавшее почти так же, как пестревшие на клумбе цветы. Разница была только в том, что цветы увядали и никли, наполняя воздух по-прежнему сильным и пьянящим, но уже угасавшим, выдыхавшимся ароматом. Она же являла собой наиболее полное, законченное, совершенное воплощение юности, свежести, красоты, очарования и грации, от которого трудно было отвести взгляд, которым можно было только любоваться и восхищаться.
Он же не только отводил взгляд, он почти готов был, не выдержав превышавшего его силы душевного напряжения и смятения, бежать от неё бегом. Сам не зная, почему и зачем. Может быть, потому, что никак не мог прийти в себя вследствие её внезапного, менее всего ожидавшегося им появления, очень походившего на чудо, – она жила в другом городе и в это время года никогда не приезжала сюда. Но это ладно, это ещё как-то можно объяснить. А вот что действительно было более чем странно и непостижимо – это то, что она сама, по собственной воле проявила инициативу и сразу же, с места в карьер заговорила с ним о том, о чём прежде, когда
