От дороги и направо - Станислав Борисович Малозёмов
Ну, соответственно, запах от меня шел ещё тот. Как из могилы. Батьке чего? Он пошел, пивом набузовал живот, да и сытый. А я брал с мамки двадцать копеек каждый день и на углу за школой покупал пирожки с ливером и ел их под газировку. На другом углу армянка торговала газводой. Стоит целый день и орет: – «без газа – копейка, с одним сиропом – три копейки, за две сиропы – пять копейки». Я десять копеек проедал-пропивал со вкусом за пару часов. Пирожок шел за три копейки, я ел три пирожка. И на копейку воды хлебал без ничего. С газом. К концу уроков в школу заходил. Забирал портфель и шел тратить другие десять копеек в кино. В клуб мясокомбината. Там крутили фильмы с двух часов. На кинокартинах я и жил. Там люди были – не то, что наша чугуевская шваль вечно пьяная. В кино показывали красивых, смелых, работящих, у которых обязательно была любовь. Такая прямо красота – эта любовь. Слова свежие как цветы на клумбе и такие же красивые. Поцелуи затяжные, ласковые. А обнимались как в кино!!! Вроде нежно, но попробуй, расцепи их объятья! Хрена с два расцепишь. Значит тоже любовь крепкая.
А у нас в Чугуеве любовь так выглядела. Батько матери с утра наказуе : – Эй, сучка драная, на ужин зроби сало с картоплей да кринку молока купи у Пацюков. А то задницу твою жирную розгой отметелю, чтоб схудала до человечьих размеров!
И хохотал как на кинокомедии. Такая любовь была. Да причем почти у всех. Мне вот сейчас пятьдесят. Год у нас семьдесят седьмой. А тогда мне, помню, стукнуло десять. В тридцать седьмом году. Я-то не понимал ни черта, что репрессии начались. Что народ сажают, стреляют, что среди своих – сплошные враги народа и советской власти. А тут как раз батько мой учудил, сорвался с цепи. Надрался пива и материл Сталина за то, что он советских людей по лагерям рассовывает, невинных. А они там дохнут и страна слабеет. Такую страну скоро можно будет голыми руками придавить и снова на части раздербанить. И что есть уже желающие.
Ну, кто-то стукнул на батяньку, дня через три за ним приехал «воронок» и больше мы его не видали. До войны ещё четыре года было. Я к началу войны-то и подрасти успел, да вся моя страхолюдская внешность как известка с гнилой хаты ссыпалась. Морда, правда, такая и осталась, квадратная. Но уши прижались, зубы стали ровные и глаза больше не выпячивались как у рака. То есть парнем я стал ничего так. Это в четырнадцать, представь себе, лет. Не красавцем был, но заметным. Рост сто семьдесят пять, плечи пошире батькиных, кудряшки модные сами образовались. Стал я сам за собой следить, ботинки ваксил и натирал, зубы чистил и одежку сам стирал. Короче, в Чугуеве меня заметили. Обратили внимание, что такой есть мужичок молодой. Не хуже других. Всю войну отработал на мясокомбинате рубщиком. И когда оккупация была – работал. Ушла оккупация – там же вкалывал. Потом ещё одна оккупация навалилась. Немцы комбинат не разогнали, только вместо восьми часов мы двенадцать трубили. Фрицам пожрать тоже надо, да и население, врать не буду, не голодало. Потом наши немцев уже совсем выперли, а при возвернувшейся советской власти, которая пришла обратно уже в такой крепкой силе, что у всех на сердце отлегло, а я от радости поздоровел, повеселел и стал себя уже мужиком чуять, а не охнариком. В восемнадцать годков – мужик полноценный. И с виду, и в работе, да и по женской части опаски все как ветром сдуло.
Главное, как-то незаметно и девки перестали меня бояться. Даже, скажу тебе, наоборот начали крутить педали. Назад ко мне. И хихикают со мной, и заигрывают, рисуются, кудри поправляют так, чтобы руки поднимались к волосам, а сарафан от груди отставал в виде большой провисающей щели. Ну, я глазами – туда, в щель. А они как вроде и не чуют моего взгляда зверского. А были случаи, так прямо и чулки некоторые при мне подтягивали. Вся нога по самую эту самую из-под платья выглядывала. Ну, я так, бывало, насмотрюсь за день, а вечером болею. Всё ломит, ноет и зудит где надо и не надо. Короче – муки одни. Надо, думаю, что-то делать с ними, с девками. Ну, пощупать хотя бы сперва для толчка к вершинам плотской любви. А я и не пробовал-то ни разу. Чего конкретно надо робыть – без понятия. С чего стартовать? Не сразу же под юбку нырять.
Хорошо, что был у меня сосед череззаборный, Стёпка-сучок. Кликуха такая у него. Ну, это как бы плохое дерево, оно в сучок завсегда растёт. Вот тот гулял вольно по всему Чугуеву, аж пыль стояла. Сколько баб положил – не посчитаешь. А сам женатый был, поганец. Детишек двое у них с Варварой. Но ей как-то по фигу были все его приключения. Она чего-то вышивала целыми днями на полотенцах, занавесках, да на скатертях, а потом продавать ездила в Харькив. И денег у них было как в генеральской семье.
Я к нему и пошел за опытом. Так ты не поверишь – он меня за три дня так навострил, что я на четвертый день из клуба запросто вынул деваху с танцев, повел её песни народные попеть на Донец, на бережок. Ну, и там, на травке я первый раз её и… Ну, короче мужчиной стал. Духом окреп. Руки перестал перед девками прятать за спину. Разговаривать Стёпка меня научил так с девками, что они аж млели и таяли. Сами в руки мне валились. Вот же беда пошла, а!
Пошла беда – отворяй ворота. Я-то думал, что игрушки эти в страсть да обожание проскочат с юностью вместе. Уляжется горячая волна в груди, утопчется да затихнет. Так вот шиш! После войны мужиков поубавилось в Чугуеве. Поубивало и молодых и старых. А кто на фронт по возрасту не попал, как я, выросли, и сгинувших повсюду заменять стали. В сорок седьмом мне стукнуло двадцать, а гляделся я на двадцать пять. Осанка, взгляд, мова – всё мужицкое, взрослое. А самое тяжкое, что не затухло внутри притяжение к ихнему противоположному полу.
Вот отсюда и попёрла вперед и к бесконечности моя ненасытность к женскому роду. А я тебе, Стасик, повторюсь, что я не маньяк и не извращенец и даже не монстр половой. Я
