Леонид Фомин - Солнце красно поутру...
Мы долго наблюдали за птицами. Есть что-то в их великом кочевье волнующее нас, людей. Отлет птиц в чужие страны вызывает смешанное чувство — тихую печаль утраты и тайную радость надежды. Пусть летят. Они все равно вернутся.
Днем, когда мы привезли к избушке мох и быстро разбросали его для просушки на поляне, Евсей Васильевич сказал:
— Понимаешь, все думаю о Елькине. Вот никак не укладывается у меня в голове эта благость в природе, эта ее музыка — и разбой. Ну неуж в Елькине нет ничего такого, от чего бы екнуло, затосковало сердце? А, наверно, ведь нет. Лес для него — все равно что открытый чужой амбар — заходи, бери сколько хочешь. И никто его не тревожит. Он даже при нас вон как орудует! Разве это порядок, когда по тайге преспокойно разгуливают такие ворюги?
— Непорядок. А что, по-вашему, делать, как оградить леса от браконьеров? Сами же говорите, что в ведении одного инспектора тысячи гектаров угодий.
— Что делать? Скажу. Как сам соображаю, конечно. Правильно, одним егерям да инспекторам тут не справиться. Надо контролировать леса охотникам-любителям. Пошире, побольше, чем сейчас это делается. Поехали мы, к примеру, сюда, а нам бы поручили посмотреть заодно, как здесь, на озере, все ли ладно? Ну и права соответственно дали бы. Хоть как дружинникам, что ли. В другом месте — другие охотники. И так везде. Понял?
Едва дед умолк, как из леса показался Елькин. Сапоги, брюки, телогрейка его были вымазаны глиной. Он подошел к нам, бросил на землю тяжелый, пропитавшийся кровью вещмешок и, облегченно выгнув спину, откровенно поведал:
— Барсучишек поковырял малость. Полно их тута! Штука эта наживная — сало все труды оправдает. Посчитай: топленое барсучье сало по базарной цене — двадцать рублей пол-литра. И с иного поросюги этих поллитровок пять-шесть натопишь. И мясо к тому же. Беркулезники его с руками оторвут…
Елькин заговорщически подмигнул деду:
— Еще две семьи на примете есть, могу в пайщики взять…
Дед побагровел. Схватил браконьера за плечи и принялся трясти его с такой силой, что казалось, у него вот-вот отвалится голова.
— Я тебе дам са-ало! Я тебе пок-кажу п-пай! — заикаясь от негодования, приговаривал дед.
Я подбежал к ним.
— Оставьте его!
Елькин не защищался, не вырывался. Ноги его вихлялись, как у пьяного. Евсей Васильевич с омерзением швырнул браконьера в сторону. Тот растянулся на траве.
— За что, за что убиваете! Вас за ето всех пересадят! Бандиты-ы…
— А ну, встань! — приказал дед. — Документы у тебя есть?
Такого вопроса Елькин не ожидал. Встал, затравленно оглянулся. На худых его скулах заиграли желваки, шрам на переносице побледнел.
— Какие ж у меня документы? Живу в лесу, кому они здесь нужны?
— Нам, — твердо сказал Евсей Васильевич.
— А кто вы такие, чтоб документы мои проверять, а? Кто вы такие, спрашиваю?
Но когда подошел Сунай и мы втроем, обступив браконьера, повторили требование, он присмирел.
— Сами посудите, на кой они мне, в лесу-то? Ни в жисть никто не спрашивал.
Елькин понял, что если уж у него потребовали документы, то дело всерьез пахнет ответом, и принялся путано объяснять, какой он есть мирный и невредный человек.
Мы ему поверили только в одном — документов у него с собой действительно не было.
Когда весь запас красноречия был исчерпан и не достиг цели, Елькин решительно изменил курс. Приблизившись к Евсею Васильевичу, он с укоризной произнес:
— Зря вы на меня нападаете! Я ведь простой, не жадный… И с мясом, и с рыбой будете. Но… — он воровато оглянулся, совсем побелевший шрам выдавал его волнение, — но… чтобы все было шито-крыто…
Мы подавленно молчали. Это было настолько нагло, что ни Евсей Васильевич, ни Сунай, ни я не нашлись сразу, что ответить. Елькин выжидающе смотрел на нас.
И тут произошло неожиданное: Сунай вдруг сделал жадные глаза и, шагнув к Елькину, горячо спросил:
— А хватит всем?
Елькин облегченно вздохнул, криво усмехнулся:
— Давно бы так. А то — ух, разошлись! Айда!
Он бойко зашагал в ельник. В густяке под шатровым свесом ветвей долго разбирал старые сучья и наконец извлек из ямы два пузатых бидона.
— Сало барсучье. Один вам, другой — мне… Идет?
— Идет, — мрачновато согласился Сунай. Он дернул Елькина за рукав, опять жадно прищурил глаза:
— И все, что ли?
— Пошто все? Рыбы дам. Вяленой вам или соленой?
— Всякой давай.
Елькин совсем успокоился и панибратски повторил:
— Давно бы так. С добрыми-то людьми завсегда можно сговориться…
О мясе мы уже знали, а потому не настаивали на своем «пае». Заручившись обещанием Елькина получить бочку соленых и мешок вяленых карасей и узнав, где это добро находится, мы пошли к избушке.
Евсей Васильевич сразу понял хитринку Суная, однако не мог смотреть ни на меня, ни на него. Неловко было и нам перед этим старым человеком, прямым, правдивым, не умеющим вести себя иначе. Не вынес Евсей Васильевич такой игры, отвернулся, давай рассматривать колеса у телеги…
Все вроде складывалось хорошо. Елькин соглашался на все условия, но как раз эта его податливость настораживала: не такой он простак. Надо ожидать, что при удобном случае не преминет удрать.
Об этом мы подумали и постарались закрепить наши «пайские» отношения — договорились, что завтра с утра пойдем вместе рыть барсучьи норы.
— Ладно, ладно, — не возражал Елькин. — Вот у меня и каелка запасная есть, и лопата. Все не одному спину гнуть, раз на паи работаем…
Вечером мы между собой окончательно условились отправиться домой завтра. Непременно с Елькиным. Продукцию его тоже решили взять. Жалко оставлять добро. Я сомневался, увезет ли все лошадь — груз большой, дорога нелегкая, — но Сунай сказал, что лучше оставить мох, чем бочки с мясом и рыбой.
7
А ночью — это мне стало известно от Евсея Васильевича уже позже — произошло вот что. Елькин не спал. Ворочался, удушливо кашлял, закуривал и выходил на улицу. Возвращался не то озябший, не то взволнованный. Не в силах унять дрожь, кошкой прокрадывался возле нас и, выжидая, чутко затаивался на нарах.
Перед утром, уверенный, что мы спим, снова поднялся, осторожно натянул фуфайку. На ощупь отыскал на стене свое ружье. Теперь все его имущество было на нем и с ним.
Избушку Елькин покидал неслышно, как тень. Прошел той половицей, которая не скрипит, ржавые дверные петли еще днем предусмотрительно смазал жиром. Да и время для побега выбрал подходящее — в часы самого крепкого сна.
