Леонид Фомин - Солнце красно поутру...
А вот и лесок, редкий, низкий, с наклоненными к горе вершинами. Это ветры, всегда дующие с одной стороны, с озера, так пригнули деревья. Рассыпанные по склону корявые сосенки и ели словно убегали из ветровой долины по долгому крутому тягуну к перевалу.
Немалых трудов стоило добраться до перевала, хотя издали казался он совсем рядом. Россыпи камней, кедровый стланик, спутанная сухая трава цепко хватались за ноги. То и дело дорогу преграждали поверженные бурями мертвые деревья. Они щетинились острыми иглами сучьев.
Но вот подъем позади. Ух, как отсюда все видно! Невозможно глаз оторвать от залитой солнцем, многоцветно высвеченной осенней тайги. Далеко на горизонте в неясных очертаниях высились зубчатые отроги хребтов. А ближе, меж хвойного темнолесья, выделялись желтым уже наполовину опавшие березняки. Слева, откуда я только что пришел, раскинулась камышовая равнина Глухого, справа, по другую сторону перевала, окруженное лесистыми холмами, блестело другое — маленькое озеро. Оставалось сделать вывод, что гуси перелетали на него.
И верно, удобнее места для охоты на перелетах трудно подыскать. Овальная горная гряда здесь резко понижается, образуя что-то похожее на ворота. В этой глубокой и узкой седловине совсем нет леса, только одиночные чахлые березки да рябинки сиротливо жмутся к разбросанным повсюду замшелым камням.
Я быстро прикинул, где лучше соорудить скрадки, натаскал для них валежника и поспешил обратно, чтобы к вечеру прийти на перевал с Евсеем Васильевичем и Сунаем.
5
Когда я вернулся к избушке, спутники мои были уже на месте. Сунай не только отыскал лодку, но и успел надрать пышного волокнистого мха, который теперь сушился, разбросанный по поляне.
На опрокинутом коробе я увидел четырех крупных крякв и красивого селезня-касатку. Поднимаясь на перевал, я слышал несколько выстрелов и по гулкому густому звуку легко узнавал ружье Евсея Васильевича. Так «пела» только его бельгийская двустволка, с витыми стволами двенадцатого калибра.
— С полем вас! — с тайной завистью поздравил я охотника, снимая свой пустой рюкзак.
Евсей Васильевич не ответил. Мельком взглянул на меня из-под насупленных бровей и с силой начал забивать обухом топора рогульку над костром. «Здорово расстроился старик, — подумал я, вспомнив разговор на привале, — все еще не может успокоиться».
Сунай чистил картошку и тоже молчал.
Я недоуменно оглянулся.
— Что-нибудь случилось?
— Да! — выпрямился дед. — Идем! — Он бросил топор, размашисто зашагал в ельник.
— Посмотри! — напряженно сказал Евсей Васильевич, когда мы подошли к запрятанным бочкам. Разбросав маскировку и открыв одну из бочек, Евсей Васильевич достал большой красно-синий кусок мяса.
— Лосина…
В другой оказалось нежное, еще не успевшее усолиться мясо косуль.
— А теперь туда пойдем!
В стороне, заваленная хворостом, стояла третья бочка. Вскрыли и ее. Она была полна битой, плохо обработанной птицы.
— Вот тебе и «клюква», — невесело усмехнулся дед. — Чуяла моя душа неладное — проверил! А хитрющий ведь до чего, шельма! Все обмозговал. Действует он, конечно, в паре или даже шайкой. Привезли его сюда на лошадке вместе со всем этим хозяйством — с бочками, сетями, лопатами, — дескать, работай пока один, потом подсобим. Костюмишко про запас взял. Когда придет лошадка за «продукцией» и выедут на большую дорогу, можно и снять ремье. Меньше подозрений. А то, не ровен час, попадет знакомый да спросит: откуда, мол, путь держишь? От кума, скажет, капустку вот да грибки везу…
Когда вернулись к костру, Елькина все еще не было. Сунай сказал, что он не приходил с утра. Весь день с озера слышались его выстрелы. Елькин охотился на второй лодке, которую прятал в полукилометре от избушки, в укрытой кустами заводи.
Мы молча ели вареную картошку, и думали, как теперь поступить с Елькиным? Правильней всего, конечно, взять его и без лишних разговоров отвезти до первого сельсовета, а там составить протокол. Но мы ведь не милиция и даже не инспектора. Подчинится ли нам Елькин?
Но, как бы то ни было, ясно одно: пройти мимо такого оголтелого разбоя мы не могли. А поэтому, не сговариваясь, пришли к единому выводу — по возможности быстрей разоблачить браконьера и взять его.
— Много еще осталось драть моху? — спросил Евсей Васильевич Суная.
— Еще столько же, но его надо высушить, сырого много не увезешь.
— А долго ему сохнуть?
— Если завтра с утра надеру остатки и солнце будет, то к вечеру уже высохнет.
— Значит, послезавтра отчалим.
В это время снова где-то близко грохнул выстрел. Евсей Васильевич круто посолил картошину, прислушался.
— Наколотит сегодня, что и возом не увезти. Вон сколько птицы, а он «работает»… Только мне сдается, что не такой он дурак, чтобы разоряться по уткам. Знает он озеро получше нас. И где какая птица днюет — знает. Видал, как реденько бьет, переезжает, стало быть, с места на место. Ну, погоди, скоро отстреляешься! — сдавленно проговорил дед и погрозил в сторону озера жилистым кулаком.
— Вроде бы подходящее место, должна тянуть птица, — сказал Евсей Васильевич, когда мы добрались до знакомого перевала.
На скорую руку соорудили из заготовленного сушняка скрадки и засели — Евсей Васильевич в одном, мы с Сунаем — в другом.
Большое, красное, уже не греющее солнце коснулось горизонта и выплеснуло низом полосы шафранового света. От вершин перевала, от высоких камней легли длинные фиолетовые тени. По седловине дул ветерок, и в нем взблескивали желтым опадающие редкие листья.
В стороне от нашего расположения, чуть выше по перевалу, время от времени пролетали стайки уток. Они спешили на маленькое озерко. Каждый раз, завидев их, мы поднимали ружья и каждый раз опускали — далековато. Но где же те, которые полетят над нами?
Скрадок Евсея Васильевича находился в сотне метров от нашего, на другом краю седловины. Редкий и низкий, он плохо скрывал охотника. Евсей Васильевич стоял без шапки, в расстегнутом ватнике. Я залюбовался могучей фигурой старика.
Помню, лет десять назад, когда я пришел на завод, он работал в литейном вагранщиком. Из многих работающих у печи тогда почему-то запомнился именно он. И не потому, что этот человек был старшим, не потому, что все слушали его и быстро выполняли указания. Было в нем что-то такое, отчего казалось, что все эти звоны, гуды и лязги механизмов подчинены одной его воле, его желаниям. Когда сливали чугун и цех расцветал сверкающим фейерверком огненных брызг, Евсей Васильевич стоял у канавы точно такой, как сейчас в закате, — спокойный и гордый, будто отлитый из меди.
