Хайнц Конзалик - Человек-землетрясение
– Разумеется. – Хаферкамп зло усмехнулся. – Твой отец установил, что из фирмы не должно быть утечки денег, семейное состояние не может делиться, сюда подпадают и акции, если этим наносится ущерб экономическому положению фабрик. Мы живем во времена тяжелейшей конкурентной борьбы, так что разбазаривание капитала невозможно.
– Понимаю. – Боб стоял, прислонившись к обшитой панелями стене в кабинете Хаферкампа. (Марион ждала его в кафе Химмельмахера. Кафе явно переживало свой звездный час, так как по округе быстро разнеслось, что за посетитель находится в нем. И каждый, у кого находилась пара минут, заходил к Химмельмахеру, покупал что-нибудь или выпивал чашечку кофе и, не скрывая, таращился на Марион.) – Пять миллионов для начала.
– Ни одного.
– Я опротестую эти безумные указания.
– Пожалуйста. Но это лишено смысла! Судебные и адвокатские издержки при такой тяжбе настолько велики, что ты один с ними никогда не справишься!
– Значит, ничего?
– Нет, почему же. Ежемесячная сумма, которая позволит тебе вести жизнь лентяя и жеребца. Я готов выплачивать тебе эту сумму, если ты откажешься от скандалов, которые могут бросить тень на имя Баррайсов. – Хаферкамп вытянул вперед голову, как ищущая что-то хищная птица. – Что ты делал на Сицилии? Для чего понадобились двадцать замороженных пакетов? Чем торгует «Анатомическое торговое общество»?
Боб осклабился. «Вот оно что, – подумал он. – Вот что бесит корректного Теодора! Он чует тухлое мясо, но не может его найти».
– Я не продаюсь.
– Ведь за этим скрывается огромное свинство!
– Почему же все незнакомое сразу должно быть свинством?
– Потому что в этом замешан ты! – закричал Хаферкамп. – Боб… – Он глубоко вздохнул и неожиданно заговорил тихо: – Я клянусь тебе: если ты выкинешь что-нибудь сумасшедшее, я буду обращаться с тобой как с сумасшедшим. Мы найдем средства и способы объявить тебя невменяемым и взять под опеку. Тогда тебе конец.
– Приятные перспективы. – Боб Баррайс потянулся к тонкой папке и схватил ее, прежде чем Хаферкамп успел помешать ему. С быстротой, которой тот не ожидал от него, Боб разорвал бумаги и швырнул их Хаферкампу под ноги. – Это был символический акт! – холодно заметил Боб. – У меня больше нет отца! Я только что убил его… – Он отодвинул в сторону потерявшего дар речи Хаферкампа и вышел из кабинета.
«Красило я ушел, – подумал он при этом. – Люблю шикарные жесты. На большинство людей это производит впечатление».
Он не поехал сразу во Вреденхаузен, а сначала завернул на виллу Баррайсов. Там он столкнулся со старым Адамсом, которого Рената Петерс как раз провожала до двери. Старик вздрогнул, увидев Боба, и набросился на него, как ястреб на кролика.
– Спросите его! – закричал он. – Почему его никто не допрашивает? Разве миллионами можно заткнуть рот правосудию? Как погиб Лутц? Ну скажи, скажи! Почему он сгорел? Кто вел машину? Кто сокращал путь? Лутц? Никогда! Он был слишком честным, он никогда не обманывал, он бы до такого не додумался! Почему его никто не спросит?!
Боб Баррайс оттолкнул старика. Толчок был таким сильным, что Адамс споткнулся и упал на газон. Он стоял на коленях, раскинув руки.
– Если существует Бог, он покарает его! – причитал он. – Не сегодня, не завтра… но однажды обязательно…
Рената Петере быстро закрыла дверь, когда Боб вошел в дом. Ее когда-то симпатичное лицо было бледным, уголки рта подрагивали.
– Он каждый день приходит, – сказала она. – Твоя мать на грани нервного срыва. Если мы его не впускаем, он бегает вокруг участка. Мы слышим его голос, даже если слова не доносятся. Но и этого хватает, он измучил нас. Три дня назад он у кого-то одолжил мегафон и орал нам: «Убийца!» Одно это слово, пока полиция не увезла его. Доктор Дорлах не советует заявлять на него, потому что именно этого добивается старый Адамс – процесса. А Дорлах хочет его избежать. – Рената Петере вцепилась Бобу в рукав, когда он хотел пройти мимо: – Почему, Боб? Скажи мне правду. Авария на самом деле произошла иначе, чем сейчас рассказывают?
– Где мать? – спросил Боб и грубо сбросил руку Ренаты.
– В каминной. Боб…
– Отстань, черт возьми!
– Я тебя вырастила, Боб! Я всегда заботилась о тебе. Для других ты был лишь экспонатом, твоя мать демонстрировала тебя повсюду, как драгоценный камень, твой дядя видел в тебе только наследника!
– А тетя Эллен посвятила меня в женскую анатомию и ее применение. Убирайся к дьяволу, Рената!
– Если ты превратился в дьявола, то мне не надо далеко ходить! Боб… Я себя укоряю, что я что-то делала не так! Я тебя воспитывала, ты был милым, добрым мальчиком…
– Как меня тошнит от этого!
– …пока ты вдруг не изменился до неузнаваемости. Я это только потом осознала. Что же я сделала неправильно?
– Ты была слишком чопорной, Рената! – Боб Баррайс схватил ее за грудь. Рената Петерс в ужасе отпрянула. – Видишь – вот в чем твоя ошибка! Ты меня купала и терла, когда мне уже было пятнадцать. И когда твоя рука или губка оказывались там, внизу, кое-что происходило. Но ты этого не замечала… Я всегда был всего лишь ребенком, добрым, милым, послушным мальчиком. И пока ты меня в ванне терла губкой, горничные уже ждали, когда я свистну, что ты наконец ушла из моей комнаты. Они все перебывали в моей постели… Люси, Эрна, Мария, Тереза, Берта…
– Берте тогда было пятьдесят лет!
– Зверь-баба! Когда у меня была Берта, я утром спал в школе. И всего этого вы не знали и не замечали! Вот твоя ошибка, Рената. Я для вас никогда не был взрослым…
Матильда Баррайс приняла сына, как страдающая королева. Она позволила поцеловать себя в щеку и указала потом на стул:
– Садись, Роберт…
Боб остался стоять, засунув руки в карманы брюк.
– Допрос? Не смеши, мама.
– Господин Адамс опять был здесь…
– От моли никуда не спрячешься.
– Он отец, такой же, каким был и твой отец.
– О Господи, я что, должен преклонить колени и молиться?
– Он рассказывал мне страшные вещи. Я не могу этому поверить.
– Это правильно, мама. Просто не верь этому. Это лучше, чем любые успокаивающие таблетки.
– Но он говорит так логично.
– Мама! – Боб сдвинул брови. – Заботься лучше не о логике, а о своем давлении.
Матильда Баррайс резко подняла голову. Что-то разбудило в ней остатки бойцовской натуры – из тех времен, когда она после войны помогала мужу. После смерти Баррайса этот дух в ней угас. Она стала живым олицетворением богатства. Но сейчас она почувствовала, что должна что-то предпринять.
– Как ты со мной разговариваешь? – громко произнесла она. – Твой отец дал бы тебе за это пощечину.
