Под кожей – только я - Ульяна Бисерова
Но я молчу. Я смотрю на запрокинутую голову овцы, на ее закатившиеся глаза и вывалившийся из пасти огромный язык с тонкими фиолетовыми прожилками, на то место, где буроватая плотная шерсть окрасилась алым. Смотрю и не нахожу сил отвести взгляд.
Тео сдернул шлем и вытер вспотевший лоб.
— Ну, что там?
— Не успел толком разобраться. Маленький мальчик, сын пастуха, расстроен, потому что увидел мертвую овцу.
Поймав насмешливый взгляд Штыря, Тео стушевался.
— В пересказе звучит ужасно глупо, согласен.
— Слушай, у меня вообще-то дел по горло. Так что расплачивайся и проваливай.
Тео достал старую платежную карту, которые до сих пор были в ходу в Нуркенте, но не поднес к терминалу, а задержал в воздухе, словно в задумчивости.
— Слушай, Шнырь. Продай мне шлем?
— Да ты что, обалдел?! Это ж мой заработок.
— Я готов заплатить столько, что хватит на то, чтобы раздобыть новый шлем, да еще и немного разжиться на сделке.
— Это не шлак, который можно найти на любом маркетплейсе. Вообще-то это списанная модель из лаборатории ханьской военной базы. Так что тебе, приятель, это не по карману.
— Просто назови свою цену.
Шнырь, усмехнувшись, нажал на терминале несколько клавиш. Увидев ряд нулей на экране, Тео нахмурился — действительно ли минутная прихоть стоит того, чтобы грохнуть почти все сбережения? — а потом решительно поднес карту. Шнырь, который, похоже, не ожидал такого поворота, опешил, а потом, сунув терминал за пазуху, раскланялся, как управляющий магазина модной одежды, и спросил:
— Упаковать в подарочную упаковку с бантом?
— Нет, вполне сойдет и вон та коробка из-под консервированного тунца.
В лавке аптекаря Тео набрал кореньев из разных ларей и ссыпал их сверху в коробку. На улице его дожидались двое скучающих охранников, вооруженных скорострельными пистолетами. Один из них мрачно сплюнул и открыл дверь припаркованного на обочине автомобиля.
— Что так долго?
— Живот внезапно прихватило.
— Так это ж аптека.
— Да с живительного отвара старого шарлатана и прихватило.
Сопровождающие переглянулись и рассмеялись. Один из них — кажется, его звали Чжен — даже снисходительно похлопал Тео по плечу. Всю дорогу он судорожно размышлял, как пронести шлем, минуя сканер. Импульсивная, лишенная всякого смысла покупка теперь казалась ему ребячеством, несусветной глупостью. Если Ли Чи узнает, что он раскрыл медальон и попытался посмотреть то, что записано на диске, она придет в ярость. И он окончательно потеряет ее доверие. Тео прокручивал в голове десятки вариантов того, как можно незаметно избавиться от коробки, но с все нарастающей тревогой отметал их один за другим из-за очевидной невыполнимости. Он сам загнал себя в ловушку. К концу поездки его лицо стало сине-зеленого оттенка от накатывающего волнами ужаса.
— Молодому господину опять нездоровится? — участливо поинтересовался Чжен.
— Традиционная ханьская медицина плохо лечит лаоваев, — с чудовищным акцентом изрек его напарник, и они, подхватив Тео под руки, быстро провели его мимо поста охраны.
Оставшись один в комнате, Тео быстро задвинул коробку под кровать и еле успел добежать до ванной, где его вырвало остатками обеда. Прижавшись лбом к холодному белоснежному кафелю, он проклинал себя за самонадеянность и дал зарок избавиться от коробки при первом же удобном случае.
Но ночью, ворочаясь без сна, не устоял перед соблазном еще хотя бы раз одним глазком заглянуть в чужие воспоминания. Его странно влекла история смуглого мальчишки с чуть раскосыми глазами. Он казался Тео смутно знакомым, словно их связывала незримая нить. А может, он просто завидовал свободе и ничем не омраченной радости жизни, с которой мальчишка бежал по бескрайней степи, в качающемся мареве запахов диких трав? Или же он завидовал тому, что в его ветхозаветном мире чувствовалось присутствие сурового, немногословного, скупого на похвалу отца, безропотной, ласковой матери, чьи руки никогда не знали покоя, и целой оравы братьев и сестер — и уже одно это давало ощущение устойчивости, неизменного порядка вещей? Жизнь этого мальчика просматривалась на десятки лет вперед, не суля тягостных испытаний и крутых виражей, он был кровными узами связан с этой землей, с выцветшим от зноя небом, с волнующимся под степными ветрами ковылем. Он умел радоваться простым вещам, потому что не знал об обманчивых миражах и соблазнах большого мира. Край его вселенной был вровень с линией горизонта, и этого было вполне достаточно, чтобы вместить все необходимое для счастья и полноты жизни.
Лука дрожащими пальцами вставил диск в разъем и надел шлем. С каждым разом грань между реальностью и картинкой, которую зрительные рецепторы считывали с экрана, становилась все более незаметной, почти призрачной.
К двухэтажному зданию школы стекается молчаливый, печальный поток людей в темной одежде. Я не вижу никого из школьных приятелей. Вообще никого из детей. Мать отправила меня в школу, чтобы узнать, не там ли мой старший брат, который пропал со вчерашнего дня. Она сама уже оббежала всех соседей, а отец еще на рассвете ушел в город. В школьном дворе стоят несколько грузовиков с брезентовым кузовом.
Я достаю из кармана брюк замызганную марлевую повязку, надеваю ее и приоткрываю тяжелую дверь. В коридоре толпятся люди. Со всех сторон раздаются сдавленные рыдания и судорожные всхлипы. Спортзал с вытертыми крашеными досками и баскетбольными кольцами, где всегда гуляло гулкое веселое эхо, погружен в тишину. Большие окна под потолком затянуты темной тканью. В нос бьет трупный запах. Я с трудом сдерживаю рвотный позыв. Запах такой сильный, что, кажется, пойдет носом кровь. Он заполоняет все вокруг, разъедает глаза, проникает сквозь поры до самого нутра. Этот запах — и есть сама смерть. Из-за затемненных окон кажется, что день уже закончился, но ночь так и не настала — и это полное запредельной тоски безвременье отныне так и будет длиться до самого конца мира.
Вдоль стен на сдвинутых вместе столах из школьной столовой лежат тела, накрытые белыми простынями. Когда перед родственниками отбрасывают белое покрывало, взгляд успевает выхватить лиловый кровоподтек, страшную рану или проломленный череп. Из-за жары тела уродливо раздуваются, черты лица расплываются, утрачивая сходство с живым человеком, и только грязная, рваная, расползающаяся одежда позволяет родственникам опознать близких и тут же закрыть лицо ладонями, чтобы заглушить рыдания. Огоньки свечей, которые должны скрадывать трупный запах, трепещут и потрескивают. В сумраке спортзала они похожи на голодные злые отблески в зрачках стаи бродячих собак. Задыхаясь от смрада и ужаса, я едва успеваю выскочить за угол, где меня мучительно рвет горькой желчью.
На школьном крыльце лежат закрытые гробы. Мужчины грузят их в машины с затянутым брезентом кузовом.
