Под кожей – только я - Ульяна Бисерова
Как и бесчисленные диалекты, кланы в представлении Тео были чем-то из глубокой древности, покрытой мхами и туманами, где у всех жителей селения одна на всех фамилия, стадо, капище и кладбище. Но парадоксально вот что: старинный клановый уклад ханьской империи без видимых усилий приспособился к новому миру. Правда, современный клан больше напоминает акционерное общество, с семейным капиталом и строгой иерархией, только без выходных пособий: плести интриги, чтобы заработать кабинет с кондиционером, кофе-машиной и личным референтом, придется не до пенсии, а до последнего дня жизни. Все члены клана имеют право на долю в капитале семьи и получают дивидендный доход, соразмерный их влиянию, положению и вкладу в общее дело. Все чтят неписаный свод правил, который иностранцу, или лаоваю, как его насмешливо называли местные, кажется слишком вычурным и надуманным.
Здесь, в этой выжженной пустынным солнцем степи, не приходилось рассчитывать на справедливость законов. Каждый житель Нуркента знал, что законы пишут не в книжках, они произрастают из земли и проверяются временем, огнем и кровью. Городом правил не мэр, которого по сложившейся традиции переизбирали раз в пятилетку. В реальности городом правили кланы. И окончание хрупкого перемирия между влиятельными семьями грозило его жителям более суровыми и изматывающими тяготами, чем любое стихийное бедствие. И, возможно, его сегодняшний необдуманный поступок, глупый каприз и станет толчком, вызвавшим сход лавины огромной разрушительной силы, сметающей все на своем пути.
Оглушенный эхом собственных мыслей, Тео подошел к окну и прислонился лбом к стеклу, на которое с другой стороны наваливалась рыхлой тьмой душная ночь, продырявленная тусклым светом звезд.
В дверь тихо постучали. На пороге стояла Ли Чи. На ее бледном лице отпечатались следы усталости.
— Как ты?
Тео слабо улыбнулся ответ, но когда она попыталась коснуться его щеки, на которой еще виднелось красное пятно от оплеухи, неосознанно отстранился.
— Все в норме.
— Прости. Я сильно переволновалась и на мгновение утратила контроль. Я очень сожалею.
— Да ничего, бывает. Сам виноват.
— Где ты пропадал все это время? Мои люди обшарили все улицы, примыкающие к рыночной площади.
— Когда раздался взрыв, я побежал вместе с толпой. Отсиделся в одной тихой лавочке без вывески. Потом долго шел пешком, пока не удалось наконец вызвать такси.
— Хорошо. Впредь, если понадобится выбраться в город, тебя будут сопровождать мои люди.
— Неужели все так плохо?
— Мы давно сидели на бочке с порохом. Что-то такое должно было случиться, рано или поздно. Безумные фанатики.
Ли Чи вымученно улыбнулась.
— В знак примирения я хочу передать тебе на хранение медальон, который принадлежит семье уже семь поколений. Он дорог мне. Обещай, что будешь всегда держать его при себе.
Тео кивнул. Ли Чи вложила в его ладонь медальон из потемневшего серебра на длинной цепочке.
— Поспи, до рассвета еще долго, — она легко коснулась его лба прохладными губами и вышла.
Тео лег на кровать, вертя в руках округлый медальон. На крышке была выбита уродливая жаба, которая в ханьских поверьях считалась символом богатства и процветания. Тео надавил пальцем на выпуклое изображение, и задняя крышка слегка отошла. Сдвинув ее, он увидел тонкую фиолетовую пластину, похожую на те, что были в коробке у Шныря. Неужели Ли Чи доверила ему хранить ее воспоминания? Возможно, о чем-то бесконечно дорогом и личном? Может быть, о детстве, о котором она так неохотно рассказывает? Или о давней романтичной истории? Или… о его отце?.. Чужая тайна жгла ладони, тревожила и влекла.
Глава 4
— Эй, брат, я знал, что ты вернешься, — расплылся в улыбке Шнырь, когда Тео переступил порог его комнатки, морщась от запаха вчерашних объедков и грязного белья. — Все возвращаются. Не думал, что тебе хватит силы воли, чтобы выждать целую неделю. Или отец упек тебя под домашний арест?
— Вроде того, — усмехнулся Тео. В последнее время его жизнь в особняке Ли и вправду больше походила на тюремное заключение, так что придумать благовидный предлог для поездки в город стоило немалого труда. — Слушай, у меня не так много времени…
Шнырь понимающе кивнул, запер дверь и потянулся за коробкой.
— Любой каприз за умеренную плату — девиз моего маленького бизнеса. Что выберешь на этот раз? Отвязную вечеринку?
— Нет. Я хотел бы загрузить свой диск.
— О, если тут что-то стоящее, готов сделать серьезную скидку на следующие сеансы за перезапись.
— Исключено.
— Там что, твой первый раз? Решил пересмотреть, чтобы учесть все промахи?.. Ладно-ладно, шучу, — примирительно поднял руки Шнырь. — Давай сюда свой диск.
Тео с трудом переборол желание выхватить микрочип из коротких пальцев Шныря с грязными, обкусанными ногтями. Наконец, тот загрузил его в шлем и, переключая дисплей, по-беличьи зацокал языком.
— Впервые встречаю такой объем памяти. И все забито под завязку. Здесь воспоминаний — как за целую жизнь, а может, даже не одну.
Тео надел устройство и опустил прозрачное забрало.
— Только записи никак не маркированы, даже не разбиты по хронометражу — сплошной поток. Попробую ткнуть наугад.
Тео закрыл глаза и медленно опустился на пол и сел, скрестив ноги по-турецки. Легкий приступ головокружения, как будто спускаешься в скоростном лифте с сотого этажа, быстро прошел.
Я бегу. Бегу со всех ног. Теплый песок, просочившийся в старые разношенные кроссовки, которые достались мне от старшего брата, приятно щекочет голые ступни. Холщовая сумка, в которой лежит свежая лепешка и солоноватый сыр, при каждом шаге легко бьет по ногам. Весной было много дождей, но вот уже три недели стоит жаркая сушь, и высокая трава, которая доходит до середины лодыжек, стала жесткой и колкой. Овцы пережевывают ее с безропотной обреченностью, как древесные опилки. От быстрого бега дыхание сбилось, сердце бешено колотится в груди. Я впервые так далеко от дома один, и, хотя хорошо знаю дорогу, за каждым камнем и сухим кустом мерещится что-то жуткое. Я взбираюсь на холм и сразу понимаю: что-то не так. Блеющая отара сбилась в плотный ком, а несколько овец так и остались лежать на земле. Собаки бестолково мечутся, высунув длинные розовые языки. Над одной из овец я замечаю склонившуюся фигуру отца. Не окликая его, подхожу чуть ближе и вижу, как поблескивает в его руке окровавленный нож. Овца, которая судорожно бьется под его коленом, дергается в последний раз и затихает.
— Что ты наделал? — шепчут мои губы.
Отец быстро оглядывается и, кажется, только сейчас замечает меня. В его почерневшем, одичалом, чужом лице — только злость и досада. Он оттирает лезвие о пучок сухой травы и поднимается.
— Ты
