Марк Твен - Выдержал, или Попривык и вынес
ГЛАВА ХXVII
Спѣшите, торопитесь, — было все, что твердили мы другъ другу; времени, впрочемъ, мы не теряли даромъ. Наша партія состояла изъ четырехъ человѣкъ: кузнецъ, шестидесяти лѣтъ, два юриста и я. Мы купили фуру и пару несчастныхъ старыхъ лошадей, фуру нагрузили большимъ количествомъ провизіи, приборами разныхъ инструментовъ для копанія, и выѣхали изъ Карсона свѣжимъ декабрьскимъ денькомъ. Лошади оказались до того слабы, что мы скоро пришли къ заключенію, что одному или двумъ надо выйти и идти пѣшкомъ; дѣйствительно, замѣтно стало облегченіе, но не надолго; черезъ нѣсколько времени опять показалось, что лучше будетъ, если еще одинъ выйдетъ, и опять видимо стало легче лошадямъ. Тутъ мнѣ пришла мысль править ими, хотя въ жизни своей никогда еще не правилъ ни одной, не знаю, откуда у меня взялась эта смѣлость, другой никогда не рискнулъ бы на такую отвѣтственность; но спустя короткое время нашли, что не дурно было бы и правящему выйти и идти пѣшкомъ. Съ тѣхъ поръ я сложилъ съ себя званіе кучера и никогда больше не претендовалъ на него. Черезъ часъ мы увидѣли, что не только будетъ лучше, но что положительно необходимо намъ четверымъ помогать лошадямъ. По два сразу толкали мы сзади фуру по тяжелому песку, и этимъ сильно облегчали слабымъ лошадямъ непосильный трудъ, не давая имъ почти совсѣмъ тянуть. Оно иногда лучше сразу постичь свою участь, легче мириться; мы скоро поняли свою. Ясно было, что намъ придется всѣ двѣсти миль идти пѣшкомъ, толкать фуру, а съ ней и лошадей; въ фуру мы уже больше не садились, хуже того, мы, не отдыхая, стояли сзади и постоянно смѣняли другъ друга.
Мы сдѣлали семь миль и расположились на отдыхъ въ степи. Молодой Клэгетъ (нынѣ членъ въ конгрессѣ отъ Монтаны) распрегъ, накормилъ и напоилъ лошадей; Олифантъ и я нарѣзали шалфейные сучья, зажгли огонь и принесли воды, а старый мистеръ Баллу, кузнецъ, сталъ стряпать обѣдъ. Въ продолженіе всего пути мы такимъ образомъ дѣлили трудъ и каждый зналъ свою обязанность. У насъ не было палатокъ и мы, покрывшись плэдами, спали подъ открытымъ небомъ и всегда были такъ уставши, что спали, какъ убитые.
Мы были въ пути уже пятнадцать дней и сдѣлали двѣсти миль, можно, впрочемъ, сказать не пятнадцать, а тринадцать дней, такъ какъ два дня стояли въ одномъ мѣстѣ, чтобы дать отдыхъ лошадямъ. Мы положительно могли совершить эту поѣздку и въ десять дней, если бы догадались привязать лошадей за фурою, но мысль эта пришла намъ слишкомъ поздно, и мы все двигались впередъ, толкая ее, а съ нею и лошадей, когда могли наполовину облегчить себѣ трудъ, если были бы догадливѣе. Встрѣчный людъ, который намъ иногда попадался по дорогѣ, совѣтовалъ уложить лошадей въ фуру, но мистеръ Баллу, черезъ серьезность котораго никакая шутка не проникала, говорилъ, что нельзя этого сдѣлать, потому что провизія можетъ испортиться отъ лошадей, сдѣлавшихся «смолистыми отъ долгаго лишенія». Извиняюсь предъ читателемъ, но не сумѣю перевести его мысль. Что хотѣлъ выразить мистеръ Баллу каждый разъ, когда произносилъ длинную фразу, остается тайною между имъ и его Творцомъ. Это былъ одинъ изъ лучшихъ и добрѣйшихъ людей, который когда-либо украшалъ Божій міръ; онъ былъ ходячая кротость и простота, безъ всякаго признака эгоизма, и хотя былъ вдвое старше самаго старшаго изъ насъ, но никогда не старался импонировать намъ своими годами или опытностью. Онъ легко исполнялъ свою часть обязанностей и былъ пріятенъ въ разговорѣ и обхожденіи, подходя ко всякому возрасту. Его единственная странность была страсть употреблять слова (ради ихъ самихъ), иногда совсѣмъ не подходящія къ мысли, которую излагалъ. Онъ всегда выпускалъ свои тяжелыя и рѣзкія фразы легко, какъ бы безсознательно, и потому онѣ не имѣли ничего обиднаго. Право, его манера говорить была такъ натуральна и такъ проста, что невольно принимались его напыщенныя фразы, какъ за что-то серьезное, имѣющее значеніе, когда въ сущности въ нихъ не было никакого смысла. Если слово было длинное, возвышенное и звучное, этого было довольно, чтобы понравиться старику, онъ его произносилъ какъ можно чаще и вставлялъ совсѣмъ не къ мѣсту, оставаясь весьма довольнымъ его какъ бы яснымъ смысломъ.
Мы всѣ четверо всегда разстилали наши заурядныя одѣяла вмѣстѣ, на замерзшей землѣ, и спали другъ около друга; Олифантъ ради теплоты сочинилъ класть нашего длинноногаго гончаго между собою и мистеромъ Баллу, припадая грудью къ теплой спинѣ собаки; но ночью собака, вытягиваясь, упиралась лапами въ спину старика и толкала его, изрѣдка, ласково рыча отъ наслажденія находиться въ теплѣ, пріютившись между людьми. Спросонья она не рѣдко царапала спину старика, а когда ей снилась охота, то она начинала теребить старика за волосы и лаять ему прямо въ ухо. Старый джентльмэнъ кротко жаловался на фамильярность собаки и прибавлялъ, что такую собаку нельзя допускать спать въ сообществѣ усталыхъ людей, потому что «она обладаетъ чрезвычайно порывистыми движеніями и черезчуръ чувствительна въ своихъ душевныхъ волненіяхъ!» Мы изгнали собаку. Путешествіе это, хотя было тяжелое, утомительное и трудное, но имѣло свои привлекательныя стороны; когда день кончался и наши волчьи аппетиты были удовлетворены горячимъ ужиномъ изъ жареной свинины, хлѣба, патоки и чернаго кофе, куреніемъ трубки, распѣваніемъ пѣсенъ и изложеніемъ разныхъ разсказовъ при горящемъ кострѣ въ ночной тишинѣ и въ полномъ одиночествѣ степи, то нами овладѣвало такое счастливое и беззаботное чувство, что, казалось, мы достигли верха блаженства на этой землѣ. Этотъ родъ жизни имѣетъ большую прелесть какъ для горожанина, такъ и для сельскаго жителя. Мы происходимъ отъ степныхъ, кочующихъ арабовъ и, несмотря на нашу цивилизацію, не можемъ избавиться отъ любви къ номадной жизни. Надо сознаться, что при одной мысли о бивуачной жизни мы улыбаемся отъ счастья.
Разъ мы сдѣлали двадцать пять миль въ день, а въ другой разъ сорокъ (черезъ большую Американскую степь) и десять прежнихъ составляютъ въ общемъ пятьдесятъ въ двадцать три часа, не считая времени на ѣду, питье и отдыхъ. Протянуться и заснуть, хотя на каменистой или промерзшей землѣ, послѣ трудовъ двигать фуру и двухъ лошадей на протяженіи пятидесяти миль, есть такое высшее наслажденіе, что минутами казалось, что оно досталось намъ слишкомъ дешево.
Мы простояли два дня недалеко отъ «Пруда Гумбольдта»; пробовали пить алкалической воды этого пруда, но она была невозможна, это все равно, что пить щелокъ и не слабый, а крѣпкій, она оставляла горькій, противный вкусъ во рту и какое-то очень непріятное чувство жженія въ желудкѣ. Мы положили патоки въ воду, но это мало помогло, прибавили одинъ пикуль, однако, вкусъ щелока всетаки преобладалъ; вода эта положительно не годилась для питья. Кофе, сдѣланный изъ этой воды, былъ самая сквернѣйшая смѣсь, кѣмъ-либо когда сочиненная. Она, право, была противнѣе, чѣмъ сама вода. Мистеръ Баллу, какъ архитекторъ и строитель этого пойла, чувствовалъ нѣкоторую неловкость и не могъ ни поддержать, ни защитить его, выпилъ полчашки маленькими глотками, прибѣгая къ разнымъ хитростямъ, чтобы слегка похвалить это пойло, но кончилъ тѣмъ, что вылилъ остатки на земь и откровенно сказалъ, «что оно чрезвычайно технически для него». Вскорѣ мы нашли ручей свѣжей воды и воспользовались имъ съ наслажденіемъ, а затѣмъ легли спать.
