Майн Рид - Перст судьбы
— Здесь живет синьор Джакопи? — спросил Лаусон, знавший итальянский язык.
— Нет.
— Как же нет, когда на дверях висит его карточка?
— Это правда, ее еще не сняли, но это не мое дело. Мое дело стеречь дом.
— Так значит, синьор Джакопи больше здесь не живет?
— Господи, что за вопрос, вы шутите, синьор!
— Мне не до шуток, уверяю вас… У меня есть очень важное дело к нему.
— Дело к синьору Джакопи! Пресвятая Дева! — прибавила старуха, осеняя себя крестным знамением.
— Ну, конечно, чего тут странного?
— Дело к покойнику! Боже милостивый!
— Покойник! Синьор Джакопи!
— А то кто же, синьор? Все знают, что он был убит в первый день восстания, а потом поднят и повешен на фонаре, потому что его обвинили в… о, синьор, даже страшно повторять, в чем его обвинили.
В страхе и удивлении англичанин даже выронил свой мешок с золотом. Неужели он не добьется никакого результата!
Опасения его оправдались. Все, что он узнал о Джакопи, заключалось только в том, что это был алжирский еврей по происхождению, который перешел в католичество и по временам куда-то надолго и таинственно отлучался. И что вследствие какой-то непонятной причины он навлек на себя народную ярость, жертвой которой и пал в первый день революции.
Глава LVI. БЕСПОЛЕЗНЫЕ ПОИСКИ
— Что делать?
Таков был вопрос, который себе задал молодой Лаусон, вернувшись в гостиницу.
Вернуться в Лондон с нетронутым золотом и с сознанием неисполненного поручения?
Но последствия этого могли быть ужасны. По истечении десяти дней рука Генри Гардинга должна быть послана отцу. Прошло уже девять дней. Теперь оставался только один день. Но каким образом войти в сношения с бандитами, во власти которых находился сын генерала, раз посредник Джакопи отправился на тот свет?
Генри писал, что он был захвачен в плен шайкой разбойников на неаполитанской границе, в 50 милях от Рима.
Это было единственное указание, находившееся в руках Лаусона.
Но не мог же он, не рискуя своей собственной свободой, узнать место пребывания каждой разбойничьей шайки на границе!
Даже если бы ему и удалось это, то успеет ли он сделать это вовремя? Конечно, нет.
Никогда еще за всю его долгую практику почтенному дому «Лаусон и сын» не приходилось решать такой трудной задачи. Что делать, на что решиться? Каким образом помешать совершению преступления?
Лаусон не мог найти никакого выхода из своего положения. В конце концов он решил написать в Лондон о своей неудаче, вполне уверенный, что со следующей почтой получит грустное извещение о приведенной в исполнение угрозе разбойников.
Но вдруг ему пришла другая мысль в голову: что, если письмо его затеряется? Не лучше ли ему самому съездить в Лондон? Такое важное дело нельзя подвергать никаким случайностям.
Он разорвал начатое письмо и стал готовиться к отъезду.
В Лондоне он ничего нового не узнал, и на общем совете было решено, что молодой Лаусон снова отправится в Италию.
Но на этот раз Лаусон не так скоро попал в Рим.
Вечный город в это время был осажден французскими войсками под начальством Удино.
Два раза осаждавшие были отбиты, улицы Рима были залиты кровью храбрых защитников республики, предводительствуемых великим Гарибальди, будущим объединителем Италии.
Этот неравный бой длился недолго. Республиканцы пали от гнусной измены, и когда, наконец, французы вступили в город, Лаусон мог продолжать свои розыски.
На этот раз ему удалось узнать, что молодой англичанин был захвачен шайкой Корвино, что потом ему удалось освободиться из рук бандитов, что шайка эта была уничтожена и начальник их убит республиканцами и что затем бывший пленник участвовал в защите Рима от французов.
Был ли он убит во время осады, неизвестно, но с тех пор след его затерялся.
Таковы были сведения, собранные Лаусоном во время второго путешествия в Италию. Генерал Гардинг никогда больше ничего не узнал о судьбе своего младшего сына.
С того дня, когда он получил ужасное письмо с пальцем Генри, генерал не знал ни одной светлой минуты. Горе его еще больше усилилось после неудачной поездки Лаусона в Рим.
С этой минуты генерал находился в состоянии возбуждения, близкого к помешательству. С каждой почтой он ожидал страшного послания с еще более страшной посылкой. Он даже думал, что второе письмо просто затерялось, и он сразу получит голову сына.
Эти постоянные волнения кончились параличом, и он вскоре умер, обвиняя себя в убийстве своего сына. Но полной уверенности в смерти Генри у старика не было, и в последних своих распоряжениях он наказал своему поверенному Лаусону продолжать поиски во что бы то ни стало до тех пор, пока не получит достоверных сведений о судьбе сына. Если последний умер, то тело его должно быть привезено в Англию и похоронено рядом с ним.
Что касается распоряжений генерала в том случае, если Генри жив, то их никто не знал, кроме Лаусона.
Последний слепо повиновался предсмертной воле генерала и посвятил большую сумму, оставленную ему стариком, на розыски и печатание объявлений в газетах.
Но все было тщетно. Ничего нового не узнал он о Генри и по истечении известного времени прекратил розыски и помещение объявлений в газетах.
Глава LVII. МОЛОДОЙ СКВАЙР
После смерти генерала Гардинга сын его, Нигель, вступил во владение Бичвудом и вскоре, несмотря на траур, он сделался супругом, но не господином сердца Бэлы Мейноринг.
Никто не оспаривал его права на наследство. Слух о смерти младшего сына во время осады Рима пронесся в графстве и не вызвал ни у кого сомнений.
Но если бы даже Генри был жив, то это бы ничего не изменило, так как всем было известно, что Нигель единственный наследник. Интересующихся этим вопросом без труда удовлетворял мистер Вуулет, поверенный Нигеля, нового владельца Бичвуда, рассказывавший о завещании генерала, лишившего младшего сына наследства.
Нигель теперь мог считаться если не самым счастливым, то самым богатым сквайром в Букингемском графстве.
Против желания Нигеля мир и покой, царствовавший в Бичвуде, исчез, как по волшебству, с того дня, когда Бэла Мейноринг стала его властительницей.
Под скипетром новой госпожи Бичвуд сделался центром всяких удовольствий: пикники, кавалькады, празднества, охоты, обеды и балы шли непрерывной чередой,
В таких праздниках и удовольствиях прошло несколько лет.
Внимательному наблюдателю, однако, можно было заметить, что под внешним весельем хозяина скрывалось грустое чувство.
Нигелю часто приходилось ревновать свою красавицу жену, окруженную поклонниками и всегда очаровательно-любезную к гостям, но не к мужу. Но Бэла, по-видимому, никогда не ревновала своего мужа; наоборот, она с трудом переносила его присутствие и с облегчением вздыхала, когда он уходил из дома.
