Георгий Кубанский - «На суше и на море» 1962
Оружие? Никакого оружия у него не было. Лишний груз, да и зачем оно? Медведи сейчас не опасны — сытые. Видел ли медведей? Ну, как же! А вот сколько — не помнит. Штук десять, может двенадцать. Чего их считать?
Тут Павел, тоже слушавший его, фыркнул, покрутил головой. Геодезист удивленно взглянул на него.
— Вот когда шел обратно, малость сбился с дороги. Хотел выйти к бухте Сарана, да не угадал. Пришлось спускаться к океану, идти берегом на Вилючинскую. А берегом идти нелегко: много «непропусков» — океан вплотную подходит к скалам. Хочешь не хочешь — лезь на них!.. Переходил вброд реку у самого устья. Снаряжение тяжелое, вода по шею. Стало было в океан сносить. Ничего, все в общем было хорошо!..
«Ничего, все было хорошо! — повторил про себя Снетков. — Что это — привычка? Сила бездумной молодости? Мужественная верность долгу?.. Наверное, всего понемножку!» — думал он, и рука сама тянулась к карману за записной книжкой. Этот парень, видно, из таких!..
— Может, я не понял чего, — послышался вкрадчивый голос Павла, — но, сделай милость, скажи мне, по доброй воле скитался ты восемь ден в сопках или заставляют вас?
— Что значит заставляют? Это ж моя работа! Получил задание — иди, выполняй!
— Н-да… И по душе тебе такая работенка?
— Очень даже по душе! Ни на какую другую не променяю!
— Понятно!.. Есть, конечно, такие отчаянные, вот, к примеру, геологи эти. Видал я их: идут замученные, грязные, оборванные. Неужто такое кому по душе? Не то ты говоришь, друг! Условия, видно, подходящие! И получаете вы прилично — побольше нашего брата, рабочего. И ни тебе начальства, ни тебе надзора! Хочешь — полеживай целый день в палатке, кушай кашу, консервы!
Геодезист громко, от души расхохотался.
— Ну и чудило ты, братец!.. Полеживай, говоришь, в палатке и консервы кушай?
Смех его начисто смыл то колючее и недоброе, что прозвучало в притворно простодушных словах Павла. Невольно усмехнулся и Снетков. Велика сила смеха — порою сильнее всякого слова.
Но что это?..
Геодезист сидел на койке, словно вслушиваясь во что-то, и смеха уже не было в его глазах. Насторожился, вытянул шею и Павел.
Что-то случилось. Но что именно — пока еще до сознания не дошло…
Первое впечатление было таким, что внезапно наступила тишина — неожиданная, тревожная.
Нет, какая же тишина? По-прежнему слышны и скрип, и треск, и скрежет. Плещет растекающаяся по палубе вода. По-прежнему глухие удары волн сотрясают катер… И все-таки в хаосе звуков не было главного — того, что до этой минуты было таким же обязательным и таким же почти неприметным, как свое дыхание, как биение сердца, — не было слышно стука двигателя. Привычный, успокаивающий звук, наполнявший катер ритмической дрожью, внезапно оборвался.
Все молчали. И ждали, ждали — вот сейчас снова послышится стук двигателя, снова будет ощутимо легкое дрожание переборок…
На палубе, над головами сидевших в каюте, протопали тяжелые шаги.
— Ну, чего там у них? — недовольно хмурясь, проговорил Павел.
— Бывает, — спокойно сказал геодезист. — Так ты, чудило, думаешь, что жизнь у нас легкая, вольготная? — спросил он, возвращаясь к прерванному разговору.
— Что мне до вашей жизни! — сердито ответил Павел.
Снетков приподнялся с рундука, посмотрел в иллюминатор. Ничего не видно — мутная темень. Порою она становилась скользящей, летучей, когда иллюминатор захлестывала волна.
Катер сильно мотало, клало с бока на бок, с носа на корму, подкидывало вверх, бросало вниз. И Снетков с колючим холодком в сердце подумал: «Остановился двигатель, выключилась механическая сила, тянувшая судно в нужном направлении. Теперь катер стал игрушкой волн, они могут поступить с ним по своей прихоти: унести в океан, разбить о прибрежные скалы…»
Дверь наверху распахнулась. По трапу загремели шаги. В каюту вошли три человека: радист, матрос Федька и черноволосый, с круглым монгольским лицом механик — его Снетков видел впервые.
Со всех стекала вода — видно, крепко приласкала их волна, пока они добирались из машинного отделения сюда, в каюту.
Кисть правой руки механика была залита кровью. Пятна свежей крови виднелись на его зеленой брезентовой куртке, на брюках, заправленных в сапоги. Лицо его было землисто-бледным. Пытаясь улыбнуться дрожащими губами, он подул на руку, с которой капала кровь.
— Открывай аптечку, Федя, — сказал радист матросу. — Бинта давай побольше, ваты. Йод был у нас в шкафчике…
— Вот ведь беда какая! — с досадой сказал механик.
— Палец не сломал? — спросил радист.
— Вроде как нет. — Морщась от боли, механик согнул и разогнул пальцы раненой руки. — Кожу сорвало… Поживей, Федор, давай бинт! Недосуг…
— Чего там у вас? — спросил Павел, исподлобья глядя на вошедших.
— Не видишь — человек покалечился! — ответил Федька, раскладывая на столе бинты, вату.
— Сунулся было к форсунке, а тут как качнет, на ногах не устоял! — виновато проговорил механик и опять подул на руку.
— Вижу, что покалечился… Я не про то.
Что с мотором-то?
— А ты что — механик? — спросил радист. — Иди подсоби — спасибо скажем!
— Механик или не механик, роли не играет! А как пассажир я в полном праве спросить…
— Ха! Пас-са-жир!..
Боишься, не доплывешь? — насмешливо спросил Федька.
— Помолчи, Федор! — строго сказал радист.
— Не беспокойся, полный порядок будет! — проговорил механик. — Захочешь — до самой Москвы довезем!
— Нашли время шутки шутить! — зло сказал Павел. — У меня жена, ребенок… У самого Опасного у них, видишь, мотор забарахлил, а они шутки шутят! Каждая минута дорога…
— Тебе одному она дорога? — тихо спросил механик, в упор глядя на Павла.
— Помолчи ты, Христа ради! — страдальчески проговорила Катерина, обращаясь к мужу. — Что они — дела своего не знают?
— Ты помолчи! Спрашивают тебя? — огрызнулся тот.
Молодая женщина поднялась, поправила растрепавшиеся волосы, застегнула на груди вязаную кофточку.
— Давайте перевяжу, я умею, — сказала она. — Нужно промыть рану. Крови-то сколько!..
Снетков сидел на рундуке, смотрел на людей, сгрудившихся возле стола. Они с трудом удерживались на ногах — казалось, они танцуют какой-то нелепый танец, топчась на одном месте. Мелькание алебастрово-белого бинта. Светлые женские волосы в летучих золотых бликах. На койке захныкал ребенок. И тотчас голос Катерины: «Сейчас, миленький, сейчас!.. Паша, возьми Толика, покачай». — «Ну да, буду я еще!»
И все это казалось Снеткову каким-то странным, почти нереальным. Потому, должно быть, странным, что происходило все это на суденышке, безвольно, бессильно мотающемся на волнах ночного штормующего океана.
