Жюль Верн - Тайна Вильгельма Шторица
Вот что я прочел:
«Двадцать пятого мая в Шпремберге[58] будут отмечать день рождения Отто Шторица, выдающегося ученого.
Этот необычный человек прославил Германию удивительными открытиями и изобретениями. Среди людей, склонных к мистике, Отто Шториц прослыл в некотором роде колдуном. Лет сто или двести назад его бы публично сожгли на площади как еретика. Ныне возросло число людей, убежденных в сверхъестественных способностях Отто Шторица и его тайном дьявольском могуществе. К счастью, свои секреты он унес в могилу».
Публикация завершалась прогнозом:
«Есть основания полагать, что на кладбище соберется большая толпа, как и в предыдущие годы. Кажется, суеверные жители Шпремберга ждут какого-то чуда и жаждут стать его очевидцами.
Городские сплетни расписывают самые невероятные события, происходящие на этом кладбище. Легковерные надеются — могильный камень отверзнется и фантастический ученый воскреснет во всем блеске своей славы.
Досужий вымысел уверяет: Отто Шториц вообще не умирал — его похороны были ложными. Стоит ли опровергать подобный вздор? Однако предрассудки и суеверия очень устойчивы. Понадобится много времени, чтобы здравый смысл восторжествовал».
Мне стало тревожно. Суеверным глупостям я, конечно, не верил. Смерть Отто Шторица бесспорна. Но сын его жив и весьма активен, этот Вильгельм Шториц, отвергнутый семейством Родерихов. Не причинит ли он вреда Марку?
«Хорошо,— размышлял я, отбросив газету.— Вильгельм Шториц просил руки Миры — ему отказали… Ну и что? Стоит ли преувеличивать опасность, тем более Марк ни разу не упомянул этого имени. Пожалуй, для тревоги нет причин».
Я попросил принести мне бумагу, перо, чернила и написал брату, что утром покидаю Пешт и появлюсь у него после полудня одиннадцатого мая, поскольку до Рагза остается не более семидесяти пяти лье.
В Пеште, как и на предыдущих стоянках, «Доротея» взяла на борт новых пассажиров.
Мужчина лет тридцати пяти, крупный, белокурый, с суровым лицом и властным взглядом, весьма несимпатичный, привлек мое внимание. Сухим неприятным голосом, высокомерно и презрительно обращался он к членам экипажа. Заметно было, что пассажир ни с кем не желает общаться. Впрочем, это еще ни о чем не говорило. Я и сам старался держаться подальше от дорожных спутников. Только к капитану «Доротеи» я иногда обращался с вопросами.
Мне подумалось, что странный субъект, вероятно, немец, а скорее даже пруссак. Его невозможно спутать со славными венграми.
Габара двигалась медленно, едва ли превышая скорость течения. Ветерок веял совсем слабенький. Приятно было любоваться окрестностями. «Доротея» приблизилась к острову Чепель[59], который делит Дунай на два рукава, и вошла в левый проток.
Возможно, читателя удивит — если, конечно, у меня когда-нибудь появится читатель! — обыкновенность, даже банальность этого путешествия. Наберись терпения, дорогой друг, в скором времени странностей будет хоть отбавляй!
Именно в тот момент, когда «Доротея» огибала остров Чепель, произошел первый инцидент. Не знаю, право, можно ли назвать инцидентом такой пустяк.
Я стоял на борту судна возле своего чемоданчика. На крышке его белел листок с указанием моего имени, адреса и звания. Я рассеянно глядел на воду с пенистыми барашками волн и не думал решительно ни о чем. Вдруг мне почудился пристальный взгляд. Я явственно ощутил его затылком.
С каждым, наверное, такое случалось. Природа этого явления, к сожалению, еще плохо изучена.
Я обернулся. Никого!
Однако ощущение было столь отчетливым и столь неприятным, что я застыл с открытым ртом, убедившись в полном одиночестве. Не менее десяти туазов отделяли меня от ближайших пассажиров.
Браня себя за нервозность, я снова стал смотреть на воду и наверняка забыл бы и думать о ничтожном эпизоде, если бы последующие события не заставили меня воскресить его в памяти.
Во всяком случае, я переключил внимание на живописную пушту с похожими на мираж эффектами, на обширные низины, ярко-зеленые пастбища, буйство садов и огородов… По реке тянулась цепочка низких островов, которые щетинились плакучими ивами, купающими русые пряди в светлых дунайских водах.
В течение этого дня, седьмого мая, «Доротея» осилила около двадцати лье, следуя по многочисленным извивам реки под дождливым небом. К ночи мы остановились у пустынного берега в местечке между Дунапентеле и Дунафёльдваром. Следующий день, как две капли дождя, был похож на предыдущий, и габара не дотянула десяти лье до Батты.
Девятого мая погода прояснилась. Появилась надежда к вечеру добраться до города Мохач.
Около девяти часов, входя в капитанскую рубку, я столкнулся с несимпатичным пассажиром и поразился ненавидящему взгляду, обращенному ко мне. Эти стальные глаза так и стоят передо мной.
Чего хотел этот тип? Ненавидел ли он меня за то, что я француз? Или ему не пришлось по вкусу имя, написанное на наклейке, что украшала мой чемодан? Странно!
Бог с ним!
«Доротея» пришвартовалась в Мохаче, но очень поздно. Город уже погрузился во тьму. Видны были только два острых церковных шпиля. Тем не менее я заставил себя сойти на берег, около часа проблуждал по темным улицам и вернулся на корабль. На рассвете девятого мая баржа снялась с якоря.
В течение всего дня противный немец постоянно попадался мне на палубе — его мерзкие глаза сверлили меня насквозь. Терпеть не могу, когда на меня пялятся столь наглым и бесцеремонным образом.
Я справился у хозяина габары, знает ли он этого пассажира.
— Первый раз вижу,— ответил он.
— Как вы думаете, это немец? — допытывался я.
— Вне всякого сомнения, месье Видаль! Боюсь, что он — дважды немец, поскольку, должно быть, пруссак.
— О! Только этого недоставало! — воскликнул я в сердцах.
Слова мои прозвучали не очень прилично для культурного человека, однако они польстили капитану, венгру по национальности.
После полудня корабль проходил мимо Сомбора, удаленного от левого берега реки и недоступного для обозрения. Это большой город, расположенный, как и Шегедин, на обширном полуострове при слиянии Дуная с Тисой[60].
На следующий день, петляя по многочисленным излучинам Дуная, «Доротея» направилась к Вуковару, что на правом берегу. Мы шли вдоль той части границы со Славонией, где река, доселе бежавшая с севера на юг, поворачивает к востоку, к территории Военных Границ[61]. На определенном расстоянии друг от друга в глубине берега стояли многочисленные пограничные отряды с дозорными, занимавшими сторожевые деревянные будки или же сплетенные из лозы шалаши.
