Федор Шахмагонов - Хранить вечно

Дзержинский покачал головой:

— Какой-то Курбатов все же есть! Шевров выдал Курбатова, выдал бы и других, если бы они были в группе! — Дзержинский жестко усмехнулся. — Вас сбивает, Василий Михайлович, что Шевров купчишка! А он не столько купчишка, сколько жандармский агент. Если к тому же он был связан с людьми умными, они его могли кое-чему научить. Давайте проиграем с вами всю эту ситуацию. Вы являетесь к ним на явку. Даже в дверь постучали условленным стуком. Перед вамп явился Тункин. Он явился и учинил скандал, чуть ли не до убийства дошло! Шеврову отлично известна вся система конспирации группы. Вы еще не явились, а он уже имел основания ждать вас! Кто-то настроил против него Тункина. Кто? Вот вопрос, который занимал его до вашего прихода. Шевров знал, что никто не мог натравить Тункина из их группы. Допустим, что у них группа несколько шире, чем он ее обозначил. Вслед за приходом Тункина раздается стук в дверь. У них мог быть обусловлен стук в дверь для каждого участника группы особо. Вы постучались точно так же, как постучался Тункин. Что мог предположить Шевров?

— Вы так подлели, Феликс Эдмундович, что и предполагать-то ему нечего. Просто уверен был, что явилась Чека! Выследили Тункина, по его следам и пришли!

— Я тоже так думаю, Василий Михайлович! На всякий случай он вынул наган! Но он не выстрелил! Что ему мешало выстрелить?

— Испугался, что я не один?

Дзержинский отрицательно покачал головой. Вышел из-за стола и сел в кресло напротив Артемьева.

— Что мог в его положении изменить один выстрел? Шевров не истерик и не мальчишка. Он решил разведать, с чем пришли и нельзя ли выскочить из страшного для него кольца. Теперь прикинем, Василий Михайлович, преступления этой семейки. Отец — активист «Союза русского народа», зубатовец, провокатор, погромщик. Шеврону известны его прегрешения.

— Тогда непонятно, почему он не стрелял. Поверил мне? Почему ему не поверить?

— И в аппарате ВЧК могут оказаться союзники Шевровых. Эсеровское восстание тому пример! Но у него глаз наметанный. В вас он сразу признал рабочего.

Артемьев даже кулаком по столу ударил.

— Тогда он должен был стрелять!

— Нет! Не должен! Он рассчитывал купить у нас отпущение грехов и начал выдавать своих. Вот на что он рассчитывал! Он надеется и сейчас, что живой он нам нужнее, чем мертвый! Он считает, что нам нужны его услуги, а не суд над ним! Ситуация, я сказал бы, обычная в работе контрразведок. Для человека, искушенного в жандармских штучках, это не новость! Вот почему он выдал Курбатова…

— Что же с ним делать?

— Повторяю, посмотрим, с кем он был связан по жандармскому управлению. Найдем Курбатова…

Владислав Павлович Курбатов почти месяц жил в Москве. Ни расплаты за шаг, который собирался свершить, ни мук, ни суда людского — ничего он не страшился.

Россия? Что под этим понимал он?

Спроси его, наверное, и не ответил бы, слов не хватило. Все смешалось: и мечты, и горечь от рухнувших надежд. И семейка березок под его окном в далекой тульской деревеньке, куда он ездил на вакации к матери. А главное, уходило, уносилось стремительно и истаивало прекрасное прошлое. Они вставало в памяти прекрасным и не поддавалось ни обсуждению, ни оценкам.

Отец погиб под Порт-Артуром. Был он героем, полным георгиевским кавалером. Погиб молодым генералом. Сыну было семь лет, когда отец выстроил полк на вокзальной площади перед посадкой в эшелоны.

Запомнил Курбатов, что у платформы и на запасных путях стояли длинные составы с красными вагончиками, как игрушечные. Гремел духовой оркестр. Какие-то люди говорили речи с дощатого помоста, потом отмечал отец. В военном мундире, тогда еще без орденов. Молодой, красивый, у него были светлые волосы и рыжие усы. Таким и запомнился он Курбатову.

У матери под стеклом хранилась фотография. Он прислал ее из Порт-Артура. На нем был генеральский мундир, украшенный четырьмя Георгиями.

Дед отца, его прадед, стоял под Бородином на батарее Раевского. Был дважды ранен, но не покинул поля боя, пока не утихло дневное сражение. Хранился в семейном альбоме рисунок Кипренского, карандашный набросок. Алексей Курбатов рисован был молодым. В губах он держал длинный чубук, смотрел с усмешкой чуть в сторону. Герой Отечественной войны, он был связан с декабристами, разжалован, предан суду и выслан в Сибирские рудники. Курбатов сам нашел книги, в которых писали о его прадеде. Он понял одно: прадед выступал против рабства в России.

Мать рассказывала, что восстание на Сенатской площади Алексею Курбатову принесло и личную беду. Спасая доброе имя своей невесты, он отказался от нее.

Мать Владислава Курбатова была польской княжной, из знатного рода Радзивиллов.

Павел Алексеевич Курбатов командовал батальоном в Польше. Мать рассказывала, что они случайно встретились на балу, который давал князь Радзивилл. Они влюбились. Через три дня после бала в замке Радзивиллов Курбатов умчал княжну через польскую границу и обвеннчался с ней в православной церкви.

Вышла история. Но она не бросила тени на честь Курбатова, в отставку уходить не пришлось, пришлось уехать из Польши. Княжна приняла после венчания православие.

Прошли годы, князь остался непоколебим и умер, так и не простив дочь. С польской родней все связи были оборваны.

А в тульской деревеньке, в Тихих Затонах, польская княжна скучала… Но изменить своей судьбы после гибели мужа не смогла.

От нее заразился Курбатов и некоторым страхом, подозрительностью в отношении к русскому мужику.

Чего он боялся? Он этого не мог объяснить, как никогда не умела ему этого объяснить и мать. И что она могла понять в русском мужике, которым пугала сына с малых лет?

На ночь помещичий дом, стоявший на отдалении от села, на взгорье, запирался на прочные железные засовы, окна задвигались дубовыми ставнями, по двору бегали лохматые собаки, похожие на медведей.

Тихие Затоны лежали в двадцати верстах от железнодорожной станции. Деревня была смирной, и никто даже не помнил и со старины о разбое.

Но его мать никогда не ходила в лес и стороной объезжала деревню. Она тосковала по Радзивилловским замкам в Польше и любила говаривать, что там все не так, что там не встретишь в простонародье дерзкого лица. Она, наверное, просто забыла, что никогда и не видела польского крестьянина, так далек был от окружающей действительности тот ее мир…

Но вот странно — об Алексее Курбатове, о декабристе, она любила говорить, любила о нем рассказывать, и в ее рассказах рождался образ героя, страдальца на народ, за тот самый народ, которого она боялась.