Олег Верещагин - Путь в архипелаге (воспоминание о небывшем)

— Ты скучаешь по дому? — вместо ответа спросил он. Я снова кивнул. — А хочешь вернуться?

— Нет, — ответил я. И объяснил: — Мне хочется домой, Йенс. Очень хочется, до… до слёз. Но я понимаю, что теперь я там лишний. Я люблю маму, но она меня не может любить. Я скучаю по ней, но она по мне не может скучать. Для меня она пропала, но я-то для неё не пропадал… Если я вдруг вернусь — что я скажу ей? Она разве что поразится невероятному сходству и скажет: «Мальчик, иди домой. Олег в школе, он скоро придёт…» Мне — всем нам — придётся жить здесь. И я хочу знать — как и для чего.

— Как и для чего… — повторил Йенс. — Как и для чего — это вопрос… Знаешь, по чему я больше всего скучаю? По своему видеомагнитофону. Я всего месяц им попользовался. Знаешь, что такое видео?

— Нет, — я покачал головой. — Эх, ты, мальчик из-за железного занавеса, — необидно усмехнулся он. — Это магнитофон, но воспроизводит не только звук, но и… изображение.

— Ого, — вежливо сказал я. — А откуда ты знаешь русский?

— Я его начал учить в восемьдесят пятом, когда у вас началась перестройка, — объяснил Йенс. — Думал съездить в Россию.

— В каком-то смысле твоя мечта сбылась, — заметил я. Йенс хмыкнул:

— Да уж…

— Слушай, — я сел удобнее, — а сколько вообще тут можно… ну, протянуть?

— Говорят, в среднем — пять лет, — спокойно ответил Йенс. — Я видел одного финна, он попал сюда в начале века…

— В начале века?! — на этот раз я действительно был потрясён.

— Да. Но это не просто исключение. Это потрясающий случай. В среднем — пять лет, — повторил он. — Хочешь ещё один совет? Тренируйтесь. Учитесь стрелять. Учи своих фехтовать. Сам учись боксировать, бороться, и другие пусть учатся. Учитесь метать ножи. Учитесь. Учитесь. Учитесь. Тренируйтесь. И лучше не оставайтесь на одном месте… У тебя есть блокнот или бумага?

— Нет, — покачал я головой.

— Чёрт… — он достал из кармана самодельной куртки потрёпанный толстый блокнот с огрызком карандаша. — Смотри, я начерчу и напишу кое-что…

Луна светила ярко, да ещё и отражалась от воды. Йенс стал быстрыми и точными движениями набрасывать карту — Европа, север Африки, Малая Азия… Местами он ставил крестики и, задумываясь, писал мелким почерком по-русски — объяснял, кого можно встретить в этих местах. Указал он и несколько постоянных поселений.

— Та зеленоглазая с аркебузой, — вдруг спросил Йенс, вырывая двойной лист из блокнота, — которая подбежала к тебе, а потом перевязывала — твоя девчонка?

— Да, — коротко ответил я. (Танюшка-то не слышит)

— Береги её, русский. Ты спросил — могут ли тут рождаться дети? Нет, не могут. Заниматься сексом — да, тут это делают, часто и неплохо, но дети — нет… Ну что ты краснеешь?

— Я? Глупости… Родиться тут, чтобы вырасти с мечом в руках и умереть? Знаешь, Йенс, я никогда не думал о своих детях. Но не уверен, что хочу для них такой жизни. Я хочу разобраться. И сделать так, чтобы… не знаю, как, — я сбился и умолк.

— Я сказал тебе, что не верю в пришельцев и прочую чушь, — Йенс почесал нос. — Я не верю, это так. Но я не верю и в то, что здесь всё происходит само по себе. За этим кто-то стоит. Это видно хотя бы по тому, как действуют негры. И ещё — по тому, как они интенсивно атакуют тех, кто забирается слишком далеко к югу. Мы это на себе испытали.

— Значит — есть что-то на юге? — быстро спросил я.

— Может быть, — согласился Йенс.

— Город Света, про который говорил болгарин?

— Не знаю, — признался немец. — Всё, что угодно. Или всё-таки ничего… Знаешь, в чем беда нашего образования? — вдруг спросил он. — Чем больше ты знаешь, тем труднее тебе принять решение. Туповатым всегда легче с этим… Вот это всё, русский, что я могу рассказать тебе.

Мы снова надолго замолчали. А костёр горел, и смеялись вокруг него ребята и девчонки, и с десяток лужёных мальчишеских глоток грянули:

— Тренируйся, бабка,

Тренируйся, Любка,

Тренируйся, ты моя

Сизая голубка!

— а в ответ Игорек Северцев в ужасе завопил:

— Замолчите, несчастные! Как вы поёте?!

«Пять лет, — подумал я. — В среднем — пять лет.» Мне стало холодно, словно от реки подул ледяной ветер.

— Олег, — я почувствовал, как рука Йенса легла на моё колено. — Я раньше тоже думал об этом. Ты прав, мы живые люди, мы хотим жить — и как-то не утешает та мысль, что дома ещё кто-то остался. В начале, русский — в начале всего этого — я просыпался в поту и плакал: «Меня не будет!» А сейчас этого нет. просто печально — столько хочется увидеть и узнать, а времени может не хватить…

— Я не о себе подумал, — скомкано сказал я. — Знаешь, Йенс — правда не о себе… Понимаешь — эти ребята и девчонки — они не просто мои друзья. Они… как бы сказать? Попробуй понять. У меня много… было много знакомых, мне даже казалось, что они — мои друзья. А потом я понял — им было всё равно, какой я. Они мной вполне довольствовались, не пытались заставить меня быть лучше, чем я есть. А с этими, — я мотнул головой назад, — я ссорился и ссорюсь. Потому что им не всё равно, какой я и что со мною. И мне не всё равно… Не всё равно, что с ними будет…

— Я понял, — тихо ответил Йенс. — Тогда учи их фехтовать.

Начинаетсяплач гитары.Разбиваетсячаша утра.Начинается плач гитары.О, не жди от неёмолчанья,не проси у неёмолчанья!Неустанногитара плачет,как вода по каналам — плачет,как ветра под снегами — плачет, —не моли еёо молчанье!

— И тополя уходят,

— ответил я, улыбаясь, —

Но след их озёрный светел.И тополя уходят,Но нам оставляют ветер.И ветер утихнет скоро,Обтянутый чёрным крепом,Но ветер оставит эхо,Плывущее вниз по рекам.А мир светлячков нахлынет —И прошлое в нём потонет,И крохотное сердечкоРаскроется на ладони…

— Ты знаешь Гарсиа Лорку?! — обрадовался Йенс.

— Я вообще люблю стихи, — признался я.

Йенс поднялся и гибко потянулся:

— Пойду искупаюсь… Пошли?

— Я не умею плавать, — признался я. Немец наставительно сказал:

— Учись… Эй, а хочешь, сейчас попробуем?!.

Я посмотрел на лежащую поперёк Волги золотую дорожку.

— Пошли.

Что помню, то помню, хотя и не знаю,В чём суть всего, если только сутьНе связана с необходимостью прошлоеСделать опять настоящим.ПомнюЖелание войти в ночное озеро и выгребатьК дальней луне. Помню белое пламяУ тёмной норы перед тем, как взглянулВ высокое небо, знойно дрожащее в мареве белизны.И ещё иногда —на рассвете обычно —я вспоминаю крики в горах.Но всё, что могу — это быть очевидцем.

Костёр ещё не прогорел — угли давали самый хороший жар, пень не переставал постреливать струйками пламени, похожий на раскоряченного чёрного осьминога. И наши и немцы спали вокруг костра кольцом, ногами к пеплу, закутавшись кто во что и прижавшись друг к другу.