Куклолов - Дарина Александровна Стрельченко
– Тепло на тепле однако, – пробормотал Олег и вонзил вилку в упругие горячие макароны. Съел всё моментально и глотал, кажется, не жуя. Когда вилка заскребла по дну, Олег, сыто отдуваясь, откинулся на спинку стула. Выдохнул: – Кайф… Катя накормила комнату два три один, эта комната будет жить ещё один день…
Катя фыркнула.
– Я чай поставила. Будешь?
Он кивнул. Катя поднялась с туго заправленной кровати, одёрнула платье и пошла к дверям.
– Ты куда?..
– Я чай поставила, – повторила она, останавливаясь. – Вскипел уже, наверно. Пойду налью.
Она хитро, как-то необычно улыбнулась, и он не понял, намёк это или просто улыбка. В голове гудело. Она хочет, чтобы он пошёл с ней? Она просто уходит?.. Мысли спутались; Олег попытался потянуть за кончик одну из них, и это отозвалось болью – в зубе, в виске, в левом локте.
– Катя, чего тебе хочется?
Он вовсе не хотел загадывать что-то, наоборот, хотел всё прояснить, но, кажется, запутал ещё больше. Со стоном поднялся на ноги и попытался предельно ясно сформулировать свою мысль:
– Катя, прости. Я страшно устал. Мне показалось, что ты хочешь, чтобы я пошёл к тебе.
Он ещё не успел договорить, как уже пожалел.
– Тебе показалось, – довольно холодно ответила Катя и вышла.
Он спросил себя, с чего выдал всё это. Вздохнул. Как же бестолково-то всё, а…
Поменял пыльные джинсы, в которых исползал полсцены, на домашние штаны, сбросил рубашку, остался в майке. Сел на скрипнувшую кровать и спрятал лицо в ладонях. Всё запуталось, слишком запуталось. В голову лез всякий бред. Всё слилось в полосу, вертелось каруселью: невесомые руки театральной Изольды, блики софитов, пёстрые кофейные стаканы, цветные шарики… До оторопи, до одури захотелось взять в руки настоящую Изольду. Вскочил – и куда делась усталость! – бросился к чемодану, вытянул его на свет и ловко, очень быстро открыл замок. Распахнул крышку.
Изольда далась в руки мягко, но глянула обиженно, косо: давно её не доставал. После каждой репетиции очень хотелось её увидеть – почувствовать невесомое тело в ладонях, погладить по волосам, вдохнуть исходящий от серебристых локонов слабый запах фиалок… Но, всякий раз приходя из театра, Олег чувствовал себя грязным, виноватым, опутанным паутиной. Касаться Изольды, неся на себе отпечаток прокуренной каморки, брать её руками, которые жал Кешка, – нет. Он подолгу стоял в душе, мылил руки до самого локтя, мыл шею. Но открыть чемодан, поздороваться с куклами и тем более с Изольдой, заставить себя не мог. Словно выросла стенка.
– Прости, милая. Оставил тебя одну. Прости дурака.
Зарылся носом в её волосы. Шепнул:
– Никакие куклы тебе и в подмётки не годятся. Ни одна. Ты исключительная.
Накатила слабость. Захотелось лечь. Он забыл о Кате; откинулся на подушку, неловко лёг, одной рукой помогая себе, другой придерживая Изольду. Вытянул ноги, накрылся одеялом. Хотелось прижать Изольду к себе, но в ярком белом свете она казалась ещё более хрупкой, чем обычно. Руки-прутики. Пышные воздушные волосы. И сама – словно тростинка.
– Милая, – одними губами повторил Олег, тщетно вызывая в отупелом, замедлившемся мозгу хоть какие-то незаезженные эпитеты. «Милая». Если сказать это живой, настоящей девушке из плоти и крови, а не из фарфора и акрила, – это прозвучит пошло. Но Олег обращался к кукле, к лучшей из кукол.
Он произнёс в третий раз:
– Милая…
И вгляделся в глубокие, раскосые глаза.
Хлопнула дверь. Олег резко накинул на куклу покрывало.
Катя подошла и аккуратно села на кровать около его коленей. Протянула чашку.
– С сахаром. Положила три ложки. Считай, что это раствор глюкозы. Ты бледный, как призрак.
– Спасибо, – проговорил Олег охрипшим голосом. Сел. Упёрся спиной в стену. Вспомнил, как несколько часов назад точно так же упирался в другую стену – пирожковой на Владиславской площади.
Стараясь не задеть Изольду, выпрямился. Взял кружку. Сделал несколько глотков; стало легче, но немного повело.
– Ты настоящий друг.
– А ты что-то совсем выдохся, – безжалостно заявила Катя. – Может, стоит притормозить с театром? Совсем не обязательно таскаться туда каждый вечер.
– Репетиции.
– Репетиции три раза в неделю, – хмуро напомнила она. – А Кешка говорит, ты там пасёшься постоянно, все декорации пересчитал, всех кукол перелатал.
Олег потянулся, поставил кружку на стол. Рывком обернулся к Кате:
– Это моё лекарство. Понимаешь? Я когда там – не думаю больше ни о чём.
– Ты говорил, что ненавидишь театр из-за отца.
– Ты тоже недолюбливаешь. Стих-то, помнишь, какой написала?
– Какой?
– Я не пойду в театр кукол. Там тьма в том доме.
– А-а… Под впечатлением.
– От спектакля?
– От сна. – Катя подтянула к груди колени, обхватила руками. Уткнулась в фиолетовые вельветовые штанины. – Приснилось однажды, будто меня заставляют. Заставляет кто-то туда идти. Заставляет что-то делать… Что – я не знаю. Но давит. Давит.
Она потёрла грудь, подняла руки к вискам. Закрыла глаза.
– Давно? – тихо спросил Олег.
– Н-нет. Не очень, – неуверенно проговорила она.
Пересохло во рту. Снова заколобродило, заколотилось сердце.
– А помнишь точно, когда приснилось? Когда? Дату?
– Второго февраля, – проронила она, утыкаясь лбом в колени. – Прошлого года…
Олег молча вынул из-под одеяла Изольду, посадил на стол. Встал, запер дверь, погасил свет. Катя всё сидела, упёршись лбом колени. Сделав ещё один глоток, он опустился рядом. Приобнял её за плечи.
Под окнами прошуршала машина; по потолку веером прошёлся золотистый свет фар.
Второго февраля. В ночь, когда умерла мама.
– Это всё неслучайно, да?
– Ты о чём?
– Обо всём… Все неслучайно, Катя, да? Всё-всё?
– Что – всё?..
…Он говорил, объяснял. Катя слушала. Слова сами шли на язык – как строчки «Мельницы».
– Я тоже расскажу тебе стих. О театре. О большом театре. Называется – мир. Весь мир – театр… Мир как жёрнов. Мир – театр. Правит тот, в чьих пальцах нити. Не ломайте, не тяните. Не бывайте виноваты. Тот, кто дёргает за нити, тот устало свесил руки. Чую, чувствую разлуку. Сердце, сердце хороните…
– Что ты такое говоришь? – прошептала Катя.
– Не ходите вдаль за речку. Не гоните ветер полем. Обниму тебя за плечи. Будешь счастлив и доволен. Будет месяц, будет вёдро. Почини ветряк по солнцу. Будет весел, кто смеётся. За холмом оставит о́рды. Орды мрака, орды ночи, орды горя и печали. Закрывает призрак очи. Возвращается к началу.
Катя вздохнула, склонила голову. Олег почувствовал на плече приятную тяжесть. Пахло цветами. Лавандой. Фиалками. Почти как от Изольды.
Он продолжал, почти не думая, почти не
