Марк Твен - Похождения Гекльберри Финна (пер.Ранцов)
Наконец, он показал нам еще одно маленькое объявление, которое он напечатал даром, потому что оно предназначалось собственно для нас. На нем было изображение беглого негра, с узелком на палке, перекинутой через плечо, и подписью внизу: «200 долларов награды». Тут же было приложено самое точное описание примет Джима. Говорилось, что он бежал с плантации Сент-Джек, в сорока милях за Орлеаном, еще в прошлую зиму и, вероятно, направился к северу; кто его поймает и приведет назад, тот получит награду и все путевые издержки.
— Ну, — сказал герцог, — завтра же мы можем спокойно плыть и днем, коли нам вздумается. Чуть увидим кого-нибудь, сейчас можем связать Джима по рукам и ногам, положить его в шалаш и показать объявление; скажем, что мы слишком бедны, чтобы ехать на пароходе, и вот мы взяли на время маленький плот у своих друзей и плывем за наградой. Цепи и наручники были бы еще эффектнее на Джиме, но это не вяжется с рассказом о нашей бедности. Железо слишком дорого, надо довольствоваться веревками.
Мы все восхитились смелостью герцога; теперь можно будет плыть днем без хлопот. Мы рассчитали, что надо убраться за несколько миль в эту ночь, на случай, если подымут переполох, узнав о подвигах герцога в типографии. Мы все легли и притаились, не показываясь до десяти часов вечера; потом неслышно проскользнули мимо городишка и не подымали фонаря, покуда город не скрылся из виду.
Когда Джим позвал меня на вахту, часа в четыре утра, он сказал мне:
— А как ты полагаешь, Гек, встретим мы еще какого-нибудь короля в нашем путешествии?
— Нет, — говорю я, — не думаю.
— Ну, тогда еще ничего. Одного короля с нас за глаза довольно. Наш-то ведь пьян в стельку, да и герцог не лучше!
Утром Джим попробовал заставить короля говорить по-французски, чтобы послушать, на что это похоже; но он отвечал, что уже так давно уехал из отечества и столько вынес горя, что позабыл родной язык.
Глава XXI
Упражнение в фехтовании. — Монолог Гамлета. — Ленивый город. — Старик Боггс. — Смерть Боггса.
Солнце давно взошло, но мы продолжали плыть, не думая приставать к берегу. Король с герцогом скоро выползли из шалаша с очень кислыми рожами, но потом они соскочили с плота, окунулись в воду, и это их немножко подбодрило. После завтрака король уселся на углу плота, стащил с себя сапоги, засучил штаны, опустил ноги в воду, закурил трубочку и принялся долбить на память своего «Ромео и Джульетту». Когда он почти выучил роль, они с герцогом стали репетировать вместе. Герцог заставил его твердить одно и то же сто раз, показывая, как произносить каждую строку; он учил его вздыхать, прикладывать руку к сердцу и, наконец, объявил, что дело идет на лад, только, говорит, ты не должен вопить «Ромео!» так громко, словно из бочки, а надо произносить это имя нежно, мягко, томно, — вот так «Р-о-о-мео!..» Ведь Джульетта — нежная, милая девушка, невинный ребенок, и ей не подобает реветь, как вьючному ослу.
Потом они притащили пару длинных мечей, которые герцог сделал из дубовых досок, и начали упражняться в фехтовании для сцены боя из «Ричарда III»; герцог сказал, что он берет на себя роль Ричарда; любо было смотреть, как они фехтовали и метались по плоту.
Вдруг король споткнулся и упал за борт; после этого они сделали перерыв и принялись болтать между собой про разные приключения, случавшиеся с ними когда-то на реке. Когда оба они пообедали, герцог и говорит:
— Слушайте, Капет, ведь нам надо дать спектакль блистательный! Придется еще кое-что добавить — так, сущую безделицу. Вот что: я, пожалуй, изображу шотландского волынщика, а вы, постойте… дайте подумать… вы можете прочесть монолог Гамлета.
— Гамлета… что это такое?
— Разве не знаете, монолог… знаменитейшая вещь у Шекспира. Ах, это божественно, неподражаемо! Весь театр дрожит от рукоплесканий! У меня его нет в книге, этого монолога, да не беда, я могу его припомнить на память. Дайте подумать, я попробую.
Он заходил взад и вперед по плоту, погруженный в думы, страшно хмуря брови от напряжения. То он сжимал рукой лоб, испуская стоны, то охал, то ронял слезы. Забавно было смотреть на него. Наконец, мало-помалу он все вспомнил и велел нам слушать внимательно. Он встал в благородную позу, выставив одну ногу и простирая руки, голову откинув назад, а глаза устремил в небо; потом принялся вопить, стонать и скрежетать зубами; во все время речи он взвизгивал, метался, бил себя кулаками в грудь — словом, неистовствовал, как я еще никогда не видывал в жизни. Вот эта речь — я выучил ее наизусть без труда, покуда он вдалбливал ее королю:
Быть или не быть:вот в чем загвоздка,Что делает из жизни долгое мученье,И кто бы перенес обиды, злобу светаИ стал бы ждать, покаБирнамский лес пойдет на Дунсинан?Уснуть, быть может, грезить?Вот и затрудненье…Но этот страх: что будет там, там после смерти —Вот остановка, вот для чего хотим мыВлачиться лучше в долгой жизни…Вот это тяжко заставляет нас страдать,Но не бежать к тому, что так безвестно.Ужасное сознанье робкой думы!А стоит ведь себя лишь по лбу треснуть —И кончены расчеты с тяжкой жизнью!Офелия, прелестнейшая нимфа,Зачем так грозно разеваешьСвою ты беломраморную пасть?Иди-ка лучше в монастырьИ помяни меня в твоих святых молитвах!
Старику ужасно понравилась эта речь, он скоро так выучил ее, что мог проговорить без запинки, словно создан был для театра; когда он входил в роль и горячился, любо было глядеть, как великолепно он размахивал руками, рычал и бесновался!
Мы воспользовались первым удобным случаем, и герцог отпечатал несколько афиш; после этого два-три дня на нашем плоту шел дым коромыслом; только и дела было что фехтование на шпагах и репетиции, как выражался герцог. Раз утром — мы уже порядочно далеко заплыли в пределы штата Арканзас — вдали показался городок, расположенный на широкой излучине реки; мы причалили в полумиле от него в маленькой бухте, крытой, наподобие туннеля, кипарисами; все мы, за исключением Джима, сели в лодку и поплыли в город в надежде устроить там спектакль.
Мы попали удивительно удачно: в тот день готовилось представление цирка, и народ уже начал съезжаться отовсюду в старых, громыхающих бричках, фургонах и верхом на лошадях. Цирк должен был к вечеру уехать, так что наше представление могло удаться на славу. Герцог тут же нанял балаган, а мы расхаживали по городу и наклеивали афиши. Вот что на них было напечатано:
ВОЗРОЖДЕНИЕ ШЕКСПИРОВСКИХ ВРЕМЕН
