Дождь над городом - Валерий Дмитриевич Поволяев
«Забыл, где стоит, — подумал он, но тут же сказал себе — нет, не забыл. Дом стоял на берегу заросшей камышом и кугой поймы, от дверей до воды по деревянной сходенке два шага, не больше. — Пойма-то... Пойма, вот она... А дом? Где же дом, прозванный охотниками приютом?»
Дома не было. Дом снесло ночным наводнением. Стругов уже знал, как разыгралась трагедия, рассказали в штабе. Более суток над Азовом дула низовка — турецкий ветер. Облака он гонит так низко, что те задевают за трубы одноэтажных домов, иногда бывает, что до облака рукой дотянуться можно, — этот ветер нагнал в лиманы морской воды, затопил плавни, а потом, ночью, уже в одиннадцатом часу, после десятиминутного затишья, на побережье обрушился майстра — ветер-европеец огромной силы, вздыбивший в западных водах огромный морской вал. Вал шел к берегу, переворачивая в запанях сейнеры, ломая, как спички, бетонные пасынки, поднимая со дна тяжелые рыбацкие байды, затопленные еще в прошлом веке. В Охотничьем Ставе он снес приют, в котором расположились на ночлег не чуявшие беды охотники, прибывшие на два выходных дня — субботу и воскресенье — в угодья пострелять птицу, порыбачить...
Сюда, на остров в плавнях, уже дважды прилетали ребята на Ми‑4, надеясь найти что-нибудь и кого-нибудь, но, увы, оба раза возвращались ни с чем — людей на острове не было. Сегодняшний прилет экипажа Стругова был контрольным, на всякий случай: а вдруг удастся найти хоть какие-то следы?
Стругов посадил вертолет на берег поймы, почти впритык к воде. В иллюминатор была видна спокойная и чистая глубина. Сухая кромка очень светлого и легкого, пропеченного солнцем ракушечника, обметанного волокнистой губчатой тиной, небрежно рассыпанной по всей длине, находилась под брюхом вертолета; одной «ногой» машина стояла в воде.
В трюме громыхнул дверью бортмеханик Меньшов. Лопасти, сделав последний мах, застыли. На ракушечник спрыгнул Пермяков, затопал сапогами, разминаясь. Стругов поглядел на него сквозь выгнутое стекло бустера, поморщился: что же это, выходит, местные условия и безбедная жизнь сделали Пермякова нечувствительным к чужой беде? Ведь, возможно, охотников, ночевавших здесь, и в живых уже нет, а у него лицо довольное и сытое — не дело это, не дело... Местные условия, понятно — работящая жена, корова, хорошо налаженное подсобное хозяйство, спокойный быт. Хотя не поймешь сразу, в чем дело...
Когда Стругов, досадуя на слабость в теле и звон в ушах, выбрался из вертолета, то увидел, что офицеры сбились в круг и молча рассматривают что-то. Майор подошел, заглянул через плечо штурмана, увидел худую мокроглазую собаку с жалобной мордой, узким — углом — крестцом, непрочной грудью. Пятнистые нечесаные бока собаки с прилипшими к шерсти водорослями мелко дрожали, кривоватые тонкие лапы подгибались от страха и усталости, от отчаяния, от осознания собственной беспомощности.
— Странно, как она тут очутилась и почему в прежние два прилета мужики ее не обнаружили, а? Странно, странно... Но факт есть факт. Вот она все знает. Где хозяин, знает, где остальные... Знает, да сказать не может, — проговорил Гупало, ломая пальцами планшетку. — А глаза-то, о! Человечьи почти что. С тоской. И в слезах глаза-то! Посмотрите, товарищи! Видите, какие слезы на глазах у собаки? — Гупало еще сильнее начал ломать руками планшетку, голос у него сделался нервным, высоким, в нем появилась какая-то режущая звонкость, надрыв — штурману было жаль собаку.
— Сеттер. Пятнистый сеттер, — сказал Меньшов.
— Тоскует. Надо же, а? Словно человек, — голос у Гупало был по-прежнему высоким и звонким, будто его кто обидел. — Тоскует.
— По хозяину, — отозвался Меньшов.
Стругов протиснулся в круг; присев на корточки, протянул руку к собаке: та настороженно откинула назад голову, сверкнули вывернутые густо-кровавые белки глаз, но потом, поняв, что человек не замышляет ничего худого, успокоившись, потянулась носом к ладони, запрядала ноздрями.
— Хозяина ищет, — сказал Меньшов.
— А где хозяин? То ли жив, то ли мертв, одному богу ведомо.
— Скоро узнаем, — бодро сказал Пермяков, притопнул сапогами; Стругов, услышав эти слова, покрутил болезненно головой.
— Обыщем Охотничий Став? — не то предложил, не то приказал майор. Поднялся, вытер одну руку о другую, стянул с головы шлем. — Глядишь, и найдем что... Тут иногда клок газеты подсказать может, где люди.
— Можно обыскать, — помедлив, согласился Пермяков, хотя и собрал на лбу недовольные морщины. Право приказывать он считал, судя по всему, единоличным. — Как пойдем? Все вместе, гуртом? Или цепочкой, а? — спросил Пермяков и тут же умным знающим голосом предложил: — Лучше цепью, с интервалом в пять метров. Нас тут сколько? Четыре человека... Вот полоса захвата и составит двадцать метров. Самый аккурат. Двинулись!
Стругову досталось крайнее к воде место; он, разгребая носками сапог завалы резики, сделал несколько шагов, осмотрелся, потом раздвинул камышовый стланик — скрипучий хруст сухих трубок вызвал у него нытье на зубах, — вошел. Справа из камыша выглядывала огняная, как цветок, голова штурмана с полузакрытыми, привычно опущенными вниз глазами.
За штурманом, следующим по цепи, шел Меньшов; замыкал линию Пермяков, с суетными округлыми движениями, надсадным, слышным даже здесь дыханием.
«Сердце у него — того... Надломано. Иначе бы он так не дышал», — подумал Стругов подавляя в себе неприязнь, загоняя ее вовнутрь, отвернулся, рассматривая открывшуюся в прощелине незамутненную ширь лимана.
В камышиннике почва была вязкой, возникло ощущение, что она намазана, как повидло, на корку тверди. Продираться сквозь камышинник было трудно. Сердце разбухло в грудной клетке, снизу его подпирали ребра, и Стругову казалось, что кренится в сторону островок, голова штурмана катится куда-то вниз, под ноги; он втянул в себя воздух, с присвистом выдохнул; давно ему не было так тяжело и плохо.
Впрочем, тут же майор забыл о хвори, выйдя на примятый пятачок — вдавлину, он увидел мертвого дельфина. Небольшой, примерно полуметровой длины, дельфин-ребенок неизвестно почему погиб. Длинным тупым носом он вспорол землю, зарылся в
