Михаэль Цвик - Бесстрашные
– Да. Что же нам остается? – решительно спросил Швиль. – Разделенное страдание – половина страдания.
– Я видел однажды фильм, в котором происходило нечто подобное, – сказал задумчиво Ронделль, – ужасный фильм, я тогда не мог представить себя в положении этих людей, но сейчас…
– Оставим эти сентиментальности, – перебил его Пионтковский, стараясь сдержать дрожь своих рук.
– Хорошо, коллега, может быть, вы и правы. Действительно, пора порвать нить наших жизней, и хотя полагается перед этим исповедоваться, но мы не можем даже и этого, не правда ли? Это были бы совсем не радостные признания – и черт с ними. Каждый из нас пусть оставит про себя, что он знает. У нас есть целый ящик шампанского, но его я не оставлю своим потомкам, нет, – с этими словами Ронделль открыл ящик и выставил одну за другой все бутылки на импровизированный стол.
Швиль молча наблюдал за обоими. Ронделль смеялся сквозь слезы: он, видимо, прилагал все усилия, чтобы сохранить мужество, и это ему кое-как удавалось. Пионтковский дрожал как в лихорадке, его глаза неестественно блестели. Несмотря на невыносимую жару, он встал и надел пуловер на голое тело.
– Вам холодно? – спросил Швиль.
– Да, – гласил лаконичный ответ.
– Вы боитесь, Пионтковский?
– Да.
– Почему же? Вся эта операция, если вы хорошо стреляете, продлится всего лишь несколько секунд: боль не больше чем, скажем, при выдергивании больного зуба, может быть, даже меньше, потому что при выдергивании зуба у вас несколько часов еще спустя продолжаются боли, а здесь… здесь нет никакого «потом».
Пионтковский повернул к нему голову, и Швиль внезапно увидел, что доктор не понял ни одного слова из того, что он ему говорил. Его взгляд был отсутствующим, как будто прикованным к чему-то невидимому, чужим: глаза смотрели вдаль. Ронделль вынул бутылки шампанского из их соломенной оболочки и открыл одну:
– Ну, товарищи, пробил последний час, – он налил стаканы. Его внимательный взгляд упал на Пионтковского. – Что с вами такое? Как вам не стыдно! Я думал, что вы были на войне, там ведь вам надо было привыкнуть к смерти.
– Да, правильно. Я был на войне лейтенантом, но на войне надеешься вернуться домой, а здесь – нет никакой надежды, – удрученно сказал Пионтковский.
– Да, дружище, но зато здесь нет опасности стать калекой, давайте выпьем.
Они молча выпили первый стакан.
– В сущности, нам не помешала бы музыка. Швиль, найдите пластинку, тут была какая-то сентиментальная немецкая «Колыбельная», кажется, или «Мечты».
– Вы хотите сказать «Мечты» Шумана, – поучительно заметил археолог. – Правильно. Чудесная вещь: она успокаивает нервы и в тоже время подстегивает их, удивительная музыка.
Швиль охотно исполнил его просьбу, потому что и он любил Шумана. Скрипка зашептала откуда-то издалека, как будто с родины.
– Который теперь час? – глухо спросил Пионтковский.
– Ха-ха, у вас назначено что-нибудь на сегодня? – расхохотался Ронделль.
Швиль тоже не мог удержаться от улыбки, настолько смешным казался здесь этот вопрос. Пионтковский продолжал оставаться серьезным: по-видимому, он сам прилагал сейчас усилия для того, чтобы вспомнить, действительно ли он задал этот вопрос. Его мысли кружились в беспорядочном хороводе, затрагивая то одно, то другое.
Одна бутылка осушалась за другой, причем каждую пустую Ронделль с горьким удовлетворением швырял об стену. Но опьянение, к которому они все стремились, не приходило. Совсем наоборот: подавленность возрастала с каждой новой бутылкой. Их головы опускались, глаза закрывались сами собой. Разве это не походило на окаменение? Нет, каждое мгновение могло что-то случиться: разразиться истерика или что-нибудь подобное. Что-то грозное висело в воздухе. Страх, отчаяние и бессилие овладело ими.
Ронделль первым понял положение и дал каждому револьвер.
– С меня хватит, – мрачно сказал он. – Чем дольше мы ждем, тем меньше сил. Адью, Швиль, простите мне, ну, да вы знаете, не будем снова касаться этого, все равно, – и с этими словами он протянул археологу руку.
– Простите мне тоже, Ронделль, – ответил ему
Швиль крепким пожатием.
– Ну, дорогой Пионтковский, – повернулся Ронделль к врачу, – сервус!
Пионтковский с трудом поднял руку.
– Завещание инженера Аргунова пропало, а? – спросил Швиль доктора.
– Да, но если ей повезет, она еще найдет его. Прощайте навсегда, Швиль.
– Прощайте навсегда, доктор.
Каждый положил палец на курок револьвера. Граммофон играл старинный вальс. Со стен и потолков на сидящих смотрели изречения седой древности, пламя свечей тихо трещало, как будто молилось за них.
– Раз, – сказал Ронделль.
Пионтковский вздрогнул, Швиль тупо смотрел на дуло револьвера.
– Два, – сорвалось с уст англичанина как смертный приговор. Все трое умоляюще и испуганно посмотрели друг на друга, как будто хотели еще помочь чем-нибудь. Потом они медленно приставили дуло к виску, только Пионтковский приложил его к сердцу. Ронделль открыл уже рот, чтобы выговорить последнее слово, как вдруг они испуганно бросили револьверы на стол, потому что в мертвенной тишине услышали далекий стук. Да, это не было галлюцинацией, не было сном, кто-то стучал в железную дверь выхода.
– Мы спасены! – дико закричал Пионтковский и, вскочив бросился в коридор, засыпанный песком, а оттуда прополз к двери, рыдая от радости. Ронделль и Швиль вопросительно посмотрели друг на друга.
– Марлен не могла все-таки решиться на то, чтобы убить нас, – сказал наконец Ронделль с влажными от радости глазами. Он тоже выбежал в коридор и подполз к двери. Швиль последним пришел в себя. Он уже простился с жизнью, все мысли были выключены. Только постепенно он возвращался к действительности. Свечи горели, граммофон играл, значит, это не было потусторонним миром; он находился еще по эту сторону, и ему вдруг все стало ясно. Он громко и радостно крикнул и бросился к выходу, откуда все сильнее и сильнее доносились удары молотка.
– Ковард! Ковард! – кричали Ронделль и Пионтковский вне себя от радости. Швиль схватил лопату и подал спасающим знак, ударив в дверь. Совершенно явственно слышался шум молотка и бурава. Похороненные дрожали от нетерпения и инстинктивно искали предметов, которыми они могли бы помочь спасающим, ускорив таким путем свое освобождение. За дверью слышались взволнованные голоса, но они заглушались ударами молотков, так что нельзя было разобрать отдельных слов. Прошло около получаса, пока наконец приоткрылась узкая щель. По ту сторону спешно отметали песок от двери, и в щель проникла тонкая, мягкая струя воздуха. Дыхание земли.
