Михаэль Цвик - Бесстрашные
– Вы правы, Швиль, давайте петь.
Два хриплых, разбитых мужских голоса, сопровождаемые исступленными рыданиями Пионтковского, диссонансом звучали в тишине гробницы. Каждый пел свои любимые песни, не обращая внимания на другого.
Это нельзя было даже назвать пением: это было скорее стоном, предсмертным криком, последним актом отчаяния. Приближалась смерть, и ее надо было встретить веселее, уцепиться за иллюзию, дававшую какое-то подобие веселой жизни. Один пел по-немецки, другой по-английски, третий лежал на матраце и плакал. Слезы – это песня всех людей в горе, песня, которую никто не учил и которую человек знает уже со своего появления на свет.
Ронделль неожиданно замолчал, остановившись посередине строфы.
– Швиль! – громко крикнул он, чтобы заглушить голос поющего.
– В чем дело, Ронделль? – Швиль невольно прекратил пение, как будто очнувшись от глубокого сна.
– Швиль, мне пришла в голову мысль, замечательная мысль, – вдохновенно произнес Ронделль и довольный ударил себя кулаком по обнаженной груди.
– Какая мысль? – недоверчиво спросил Швиль. Пионтковский тоже утих и повернул к Ронделлю распухшее от слез и перепачканное лицо.
– Мы покончим с собой. Все! Одновременно! Мы споем еще хорошую прощальную песню, выпьем бутылку и покончим. В конце концов хоть то маленькое удовольствие, что сами покончим с собой. Ну, как бы это объяснить, эгоистическое удовлетворение собственника. Ха!-ха!-ха!
– Он прав. Сделаем так, – сразу согласился Пионтковский и, совсем успокоившись, сел на ящик.
– Ну, что вы скажете об этом, Швиль? Смерть по приказу! Я обещаю сказать еще торжественную прощальную речь, господа. Стоп, да у нас еще есть граммофон, он тоже должен помочь. Мы умрем с музыкой.
– Ха!-ха!-ха! Прекрасная мысль, на самом деле. Это будет оригинально, мы все будем лежать мертвые, свечи горят, свечи будут еще жить некоторое время после нас. Мы лежим мертвыми, а граммофонная пластинка продолжает крутиться, как будто ничего не случилось. Хо-хо-хо! Интересно, господа! Я гений! Я совсем не знал, что я тоже поэт, на самом деле! Мои художественные наклонности выявились только перед смертью. Вы молчите, милый Швиль? Вы предпочитаете подохнуть постепенно? Кислород приближается к концу, а трупы наших товарищей совсем обнаглели.
Ронделль был совершенно пьян: ему удалось только выпрямиться.
– Хорошо, я согласен, – вдруг громким голосом заявил Швиль. – Но послушайте меня. Нам больше нечего терять, так не сделаем ли мы еще одной последней попытки чтобы выйти?
В этих словах сверкнул луч надежды. Ронделль сразу протрезвел, Пионтковский выжидательно раскрыл глаза.
– Что вы хотите сказать? – серьезно спросил Ронделль.
– Может быть, мы попробуем прорыть выход лопатами?
Наступило молчание. Слово «спасение», понятие «жизнь» постепенно оказали гипнотизирующее влияние на несчастных. Швиль увидел на лицах товарищей отблеск надежды. В эту минуту он вполне разделял с ними это чувство.
– Вы правы, нам нечего больше терять, – первым согласился Ронделль.
– Нам нечего терять, – эхом отозвался Пионтковский.
– Тогда вперед! Смерть по-прежнему держит нас в своей власти, мы можем умереть в любое время. Ho теперь начинается борьба за жизнь, последняя, самая последняя борьба. Вперед! – приказал Швиль.
Все вскочили, схватили лопаты и выбежали в коридор. Они работали, как одержимые. Щебень громоздился на трупы, и когда после нескольких часов напряженной работы он дошел уже до потолка, они стали выносить песок в соседнюю комнату. Только теперь они заметили Ллойда, который все еще лежал связанным. Эта трагическая картина заставила их остановиться на несколько минут.
Швиль разрезал на мертвеце веревки, и вскоре его не было уже видно под горой песка и щебня. Они лихорадочно работали дальше. Ожесточенно, молча, со сжатыми зубами и каменными лицами, с одной только мыслью о свободе. Они отбрасывали лопату за лопатой, а когда силы отказались служить, они поспешно выпивали стакан виски и снова принимались за работу. Вскоре и соседнее помещение было завалено песком до потолка.
– Но если мы и достигнем выхода, – сказал вдруг Пионтковский, откладывая лопату в сторону, – то над нами будет еще несколько центнеров земли.
При этих словах Ронделль тоже остановился: казалось, его оставляла надежда. Швиль сразу увидел, что его товарищи по несчастью колеблются. Их руки устало и безжизненно висели вдоль тела.
– Нам нечего больше терять. Работаем ли мы перед смертью или нет, совершенно все равно. Если вы не хотите, то я один буду работать, – решительно сказал он и в подтверждение своих слов взялся за лопату. Пионтковский и Ронделль смотрели на него несколько минут, потом тоже стали работать.
Но Швиль с сожалением заметил, что они работали уже без луча надежды, только чтобы забыть действительность. Так прошло несколько часов, во время которых Шпиль сделал один больше, чем его товарищи вместе. Он не чувствовал усталости, его воля была сосредоточена только на одной мысли. Кроме нее, для него ничего не существовало. Его радовало, что он увлек за собой Ронделля и Пионтковского, но эта радость длилась недолго: они вскоре снова потеряли мужество и бросили лопаты.
– Швиль, – попросил Ронделль, – идите сюда: я хочу задать вам один серьезный вопрос. – Он сел на ящик, а Швиль против него.
– Что вы хотите знать?
– Скажите совершенно откровенно, Швиль, вы убийца графа Риволли или нет?
– Как мне понять этот вопрос: теперь, когда мы…
– Я вам объясню после того, как вы ответите на мой вопрос. Не имеет ведь никакого смысла в данном положении скрывать что-либо. Мы, трое заживо похороненных людей, унесем с собой в могилу все наши тайны.
– Хорошо. Я невиновен. Я ни разу еще не совершил убийства, – чистосердечно сказал Швиль.
– Я тоже в этом не сомневался бы, если бы не три вещи…
– А именно?
– Первое то, что Марлен спасла вас из петли и сделала вас «Бесстрашным». Она не принимает к себе невинных овечек.
– А второе? – с любопытством спросил Швиль.
– Вторая причина носит мистический характер: я, видите ли, немного суеверен и твердо верю в то, что мы все, спасенные Марлен, справедливостью или, скажем, судьбой завлечены в эту гробницу, потому что избегли заслуженного наказания. Четверо наших товарищей уже казнены и лежат под щебнем. Но так как я твердо верю, что за каждым убийством следует наказание, то не имеет никакого смысла оказывать хоть малейшее противодействие року, и никому из нас не удастся избежать наказания.
– Но я не убийца! – вскричал Швиль, прижимая руку к сердцу. – Поверьте мне по крайней мере перед смертью, что я не убивал графа Риволли! Я не могу умереть, если мне никто не поверит. Я не убивал!
