Анатолий Марченко - Звездочеты
Несмотря на то что Глеб бывал с ним и резок, а порою и просто груб, Зимоглядов испытывал к нему чувство отцовской нежности и привязанности. Он ценил в нем находчивость, умение выдать себя за того, за кого нужно, в той или иной ситуации, прямоту и даже рвущийся наружу, неприкрытый цинизм. Зимоглядов верил, что Глеб сможет оказать ему неоценимую помощь в любых, самых сложных жизненных ситуациях. Глеб выглядел старше и отличался самостоятельностью суждений и поступков. Внутренний мир его формировался под постоянным воздействием отца, что Зимоглядов особенно ценил. Глеб, как и отец, иронически и предвзято относился ко всему, чем дорожили его современники, а лозунги, которые люди превращали в реальность непрестанным трудом, не принимал близко к сердцу. Постепенно из бойкого и речистого пионера Глеб превратился в юного брюзжащего скептика, у которого было критическое отношение к таким понятиям, как честность, справедливость, совесть. Глеб рос, не проявляя присущей его возрасту жадной любознательности, и даже в последних классах средней школы так и не знал, кем он будет в жизни, что его увлекает и чему он станет поклоняться.
Поезд медленно подошел к перрону. На привокзальной площади было ветрено. Едва Зимоглядов спустился по ступенькам, как с него сдуло шляпу, и она покатилась по булыжнику, вызывая смех у встречающих и пассажиров. «Чем объяснить, что неудача порождает смех, а не сострадание? — подумал Зимоглядов. — Доведись вот сейчас мне оступиться и шлепнуться в лужу — и все примутся хохотать с еще большим азартом. Много злого таится в человеке, и чуть малейшая отдушина — вырывается наружу. Ничто так не маскируется под смех, улыбочку, усмешку, как злорадство…»
Проворный длинноногий Глеб, опустив на ступеньку саквояж, кинулся вслед за шляпой и ловко схватил ее, когда она едва не угодила в лужу.
— Мала она тебе, что ли? — хмуро спросил Глеб, подавая шляпу. — Заграничные штучки! То ли дело моя русская кепка! — Он задорно натянул на самые глаза клетчатую, блином прихлопнутую кепку.
— Отвык я, Глебушка, шляпы модные носить, — ухмыльнувшись, отозвался Зимоглядов. Он рад был сейчас разговору на любую тему, лишь бы не касаться того, ради чего они предприняли эту поездку. — Да уж больно хочется к Маргарите Сергеевне нарядным явиться, не голодранцем опустившимся, а этаким джентельменом. Пред ее очи человеком надобно предстать.
— Не велика ли честь? — недовольно спросил Глеб. Козырек его кепки шевелился, как живой, оттого, что он беспрестанно хмурил низкий, преждевременно испещренный морщинками лоб. — Соки в тебе бродят, отче, не соки — кавказское вино. Позавидуешь — в твои годы я, пожалуй, буду презирать даже вакханок. Прямо тебе скажу — я бы не решился на такой шаг. Чую я, отче, на версту чую, великий гнев обрушится на твою буйную голову.
— Где гнев, там и милость, — смиренно ответил Зимоглядов, не вдаваясь в пояснения, и уверенной, тяжелой походкой направился к стоянке такси.
В городе почти не было заметно примет осени. В сквере алым огнем горели канны. Ветер шумел в подстриженных под огромные шары акациях, еще не тронутых желтизной.
— Купи газету, — попросил Зимоглядов, грузно усаживаясь на переднем сиденье подъехавшей к стоянке машины.
— Мы уже читали, — напомнил Глеб.
— Купи местную. Нужно быть патриотом своего города.
Глеб вернулся с газетой, и «эмка» запылила но площади, вскоре свернув на узкую, прямую как стрела улицу с едва заметным подъемом.
— Кабардинская, — с явным удовольствием пояснил Зимоглядов. — Главная улица. Самое прекрасное время здесь — раннее летнее утро. С гор струится прохлада, пахнет белой акацией, тишина, как на даче, лишь шуршит метла дворника.
— После Москвы мне все города кажутся сонными лилипутиками, — не вняв умиленным восторгам отца, сказал Глеб. — Провинция, даже прекрасная, не перестает быть провинцией.
— Города напоминают людей, — думая о чем-то своем, продолжал Зимоглядов. Это бесило Глеба: выходило так, что его мнение игнорируется. — Судьбы городов так же не схожи между собой, как и судьбы людей. Через одни то и дело катится колесница войны, другие умудряются отсидеться в сторонке, да еще и так, что греют спинку на солнышке. Дай-ка газету. Впрочем, не надо, вот уже и гостиница.
— Хижина дяди Тома, — буркнул Глеб, когда они вошли в гостиницу. — Одно утешение: разумная кратковременность нашего пребывания…
Тесный номер с окном во двор, откуда тянуло острым запахом пригоревшей баранины, подействовал на Глеба и вовсе удручающе. Он плюхнулся на заскрипевший стул и устало, будто от вокзала до гостиницы они шли пешком, вытянул ноги, загородив проход к двери.
— Карась-идеалист, — фыркнул он, и Зимоглядов поморщился: он не любил, когда сын переходил границы дозволенного даже в шутках. — Оптимист-самоучка.
— Грядет, грядет, Глебушка, времячко, в Париж с тобой прикатим, в Берлин, в Филадельфию, — потрепал пышную шевелюру Глеба Зимоглядов. — А что ты думал? Скоро и наша очередь. Грядет, грядет час!
— Жди, когда рак свистнет! — с досадой воскликнул Глеб.
— А ты взгляни-ка на газетку, приникни к ней, может, и обнадежишься.
— Чем? Как идет уборка кукурузы на твоих благословенных предгорьях? И потом, терпеть не могу, отче, когда ты, чистопородный российский дворянин, этаким мужичишкой прикидываешься, — проворчал Глеб и зашелестел газетой. — Вот так, «обнадежишься», — злорадно передразнил он. — Хочешь послушать?
— Что там? — В голосе Зимоглядова послышался испуг.
— А ничего особенного, отче, — с искусственно разыгрываемым равнодушием ответил Глеб. — Чего ж тут особенного: «Оперативная сводка Генштаба РККА». — И Глеб умолк, с дразнящим вызовом выставив к отцу остроносое нагловатое лицо.
— Ты не томи, не томи, Глебушка! — воскликнул Зимоглядов. Он попытался выхватить из рук сына газету, но тот цепко держал ее короткими пальцами, и Зимоглядов лишь оторвал часть газетной страницы. — Эх ты! — укоризненно проговорил он. — Нет у тебя к отцу уважения.
— А ты не строй из себя мирового политика, — отрезал Глеб. — Ты способен только ждать, ты лучшие годы своей жизни провел в ожидании. Прозябал и ждал. Унижался, ползал, притворялся и — ждал! И сейчас на терпение уповаешь, ожиданием сыт! У него поместье забрали, в вонючий коммунальный клоповник впихнули, золото из его кармана в Госбанк пересыпали, а он — ждет! Тоже мне терпелюбец! Дотерпишься! А я не хочу ждать! Я сегодня жить хочу, сейчас, в это мгновенье, а не тогда, когда из меня нечто евнухообразное получится. И пошел ты к дьяволу со своим библейским раем через миллион лет. Ихтиозавры в нем будут блаженствовать, ихтиозавры новой конструкции!
