Джеймс Кервуд - На равнинах Авраама

Через некоторое время здоровое начало его души стало все громче заявлять о себе в перерывах между приливами безумия и рассудительности, истерического надрыва и отрешенного спокойствия. Наконец галлюцинации отступили.

Дойдя до Беличьей Скалы, Джимс остановился и обвел взглядом Заповедную Долину. Озера приветливо поблескивали на солнце, и долина, расцвеченная осенними красками, еще больше напоминала огромный восточный ковер. Джимс не видел ни дыма, ни других признаков вторжения врагов или их близости. Ветерок донес песнь белок, в небе промелькнули два орла — знакомцы Джимса с детских лет. В голове у него прояснилось, и он почувствовал, что силы постепенно возвращаются к нему. Сказав несколько слов Вояке, Джимс положил руку ему на загривок; пес плотно прижался к колену хозяина и выразительно посмотрел ему в глаза. Вояка решил покамест не подавать голоса, но его взгляд был достаточно красноречив. Человек и собака поняли друг друга. Когда они пошли дальше, глаза Джимса блестели по-иному.

Мысль, которую он до сих пор пытался отогнать, целиком завладела им. Она опалила его неудержимым, яростным пламенем; но пламя это не согревало плоть, не волновало душу. Отражаясь в глазах, оно превращало их в глаза дикаря — жесткие, как кремень, лишенные глубины и выражения. Лицо Джимса было бледно, бесстрастно, каждая его линия, каждая черта казались высеченными из камня. Он снова посмотрел на томагавк, и Вояка услышал, как с губ его сорвался стон. Томагавк не без злорадства о многом поведал Джимсу, вернул ему способность здраво смотреть на вещи, заставил вспомнить об осторожности. Джимс не сразу внял голосу рассудка, — то, что он оставил позади, сделало заботу о собственной безопасности излишней предосторожностью, но вовсе не потому, что он был так отважен, — нет, просто он стал нечувствителен к страху. Однако чем ближе подходил Джимс к владениям барона, тем громче говорил в нем инстинкт самосохранения. Он не побудил Джимса сойти с открытой тропы или сбавить шаг, но обострил чувства и исподволь подвел к мысли о мщении.

Но для этого было необходимо добраться до Тонтера. В имении барона оставалось несколько мужчин, которые не ушли к Дискау. Джимс вспомнил ружейные выстрелы, и перед его глазами встала отчетливая картина. Убийцы его отца и матери свернули на восток от Заповедной Долины, и, предупрежденный огнем Хепсибы, Тонтер встретил их заряженными мушкетами. Джимс верил в Тонтера и не сомневался, что все произошло именно так. Юношу очень тревожила судьба Хепсибы. Сперва он был почти уверен, что томагавки англичан настигли того где-нибудь в лесу, иначе он обязательно пришел бы на ферму ночью, пока они с Воякой оставались со смертью с глазу на глаз. Но когда Джимс поднимался на Тонтер-Хилл, в груди у него теплилась слабая надежда. Ему пришла в голову безумная мысль, что Хепсиба направился к Ришелье, — подав условный знак, он поспешил в Тонтер-Манор, рассчитывая найти там своих. Должно быть, отец увидел поданный Хепсибой сигнал, но не поверил и чего-то ждал, а тем временем под покровом ночи смерть подкрадывалась к нему через заливные луга.

Возможно, еще мгновение, и, поднявшись на холм, он увидит Хепсибу… Хепсибу, барона, людей с ружьями…

Вояка и тот, казалось, ожидал того же, что и Джимс, когда, миновав последнюю поляну дубовой рощи, они выбрались на поросший каштанами кряж. С рассвета и до середины утра здесь всегда было много куропаток, и прямо из-под ног Джимса и Вояки, громко хлопая крыльями, в воздух поднялся целый выводок. Обращенный к Ришелье склон холма порос кленами, они по колено усыпали землю опавшими листьями. За кленами виднелся густой бордюр малинового сумаха, бегущая через него тропинка и вершина холма, где Джимс и его родители всегда задерживались, чтобы полюбоваться чудесной землей, подаренной королем Франции своему верному вассалу Тонтеру.

Джимс достиг вершины, и искру окрепшей было надежды поглотила внезапная тьма.

Тонтер-Манор больше не существовал.

Тонкий, стелющийся во все стороны туман окутывал равнину. Его невесомая пелена пала на землю, чтобы скрыть от глаз ужас случившегося. Сам по себе он не вызывал отвращения — паутинообразный многоцветный занавес едкого дыма, колеблющийся в лучах солнца; ткань, причудливо и лениво сплетаемая из белесых спиралей, поднимающихся над местами, где еще недавно стояли строения Тонтера и его фермеров. Из многочисленных построек сохранилась только одна. Не было больше господского дома. Не было церкви с амбразурами. Не было домов фермеров за покосами и нолями. Сохранилась лишь мельница с большим ветряным колесом на самом верху. Колесо медленно вращалось, издавая жалобные звуки, и их слабые отголоски долетали до Джимса. Больше ничто не нарушало тишину.

Глядя вниз, Джимс видел, как ветер слабо колышет пелену дыма, погребальным саваном лежащую на земле, принявшей смерть. И, впервые за эти страшные часы забыв об отце и матери, он подумал о той, кого знал и любил очень давно. О Туанетте.

Глава 10

Долго стоял Джимс в краснолистных зарослях сумаха. Как завороженный смотрел он на сцену разорения и смерти, но трагедия минувшей ночи нанесла ему слишком глубокую рану, чтобы он был способен испытать еще одно потрясение. Чудовищность случившегося поразила молодого человека, но не сковала его рассудок, не лишила способности действовать. Здесь не оставалось места надежде: здравый смысл подтверждал горькую истину, о которой свидетельствовал покров над равниной, и безжалостно рассеивал обманчивые видения, туманившие разум призрачной верой в возможность чуда.

Под пеленой дыма не было заметно признаков жизни, никакого движения, кроме мерного вращения мельничного колеса. Просторное пастбище, спускающееся к реке, опустело. Коровы, лошади, овцы пропали. Всюду, насколько хватало глаз, царило полное запустение. Смерть прошла здесь так же стремительно, как и нагрянула, и никто из врагов не задержался, чтобы упиться торжеством победы.

Как несколько часов назад, стоя на опушке Большого Леса, Джимс искал глазами тело, боясь узнать в нем мать, так искал он теперь Туанетту. Только сейчас у него не было ни надежды, ни страха. Их сменила уверенность: Туанетта мертва. Как и у его матери, у нее насильственно отняли жизнь и — красоту. Волна ярости захлестнула Джимса, ее кипение было под стать безудержному, неистовому полыханию красок в малиновых шапках окружавших его кустов. Ярость росла в нем с того момента, когда он опустился на колени перед телом отца; на время она растворилась в безмерности горя, когда он отыскал тело матери; исполнила его безумием, когда на рассвете он закрыл их лица. Но тогда Джимс не мог определить овладевшее им чувство. Теперь же он знал, почему его рука так крепко сжимает английский томагавк. Он хотел убивать. И страшное это желание оставляло его совершенно хладнокровным, не побуждало во весь голос бросить вызов противнику или стремглав броситься в неизвестность. Обуявшая его страсть опаляла душу, но не трогала сердца, звала к отмщению не отдельному человеку и даже не группе людей. Джимс не задумывался над сущностью своего порыва, его не интересовало, имел ли он в основе своей некий глубинный смысл или был попросту нелеп. Он перевел взгляд с клубящейся дымом равнины на берегу Ришелье к югу — туда, где сверкали на солнце воды Шамплена, и рука, державшая томагавк, задрожала от только что проснувшейся жажды крови — крови, текущей в жилах народа, который с этого дня и часа Джимс возненавидел всей душой.