Джон Ле Карре - Сингл и Сингл
Оливер и Евгений сидят на балконе, пьют вино Вифлеема. Тинатин в Ленинграде, ухаживает за заболевшей дочерью. Хобэн в Вене, Зоя и Павел с ним. Михаил приносит сваренные вкрутую яйца и соленую рыбу.
– Ты все еще учишь язык богов, Почтальон?
– Разумеется, – без запинки лжет Оливер, боясь вызвать неудовольствие старика, и дает себе зарок по возвращении в Лондон сразу же позвонить этому ужасному кавалерийскому офицеру.
Евгений берет письмо Тайгера и, не распечатывая, передает Михаилу. В холле чемоданы, коробки и тюки громоздятся до потолка. Они переезжают в новый дом, объясняет Евгений тоном человека, которому приходится подчиняться. Более подходящий для будущих нужд.
– Ты купишь новый мотоцикл? – спрашивает Оливер, ему хочется думать о чем-то приятном.
– А надо?
– Обязательно!
– Тогда я куплю новый мотоцикл. Может, целых шесть.
А потом, к ужасу Оливера, он плачет, уткнувшись лицом в стиснутые кулаки.
«Это ужасно, что ты не трус, –пишет Зоя в письме, которое ждет его по возвращении в отель. – Ничто не пронимает тебя. Ты убьешь нас своей вежливостью. Не обманывай себя, будто ты не можешь узнать правду».
* * *В «Сингле» празднуют Рождество. В Трейдерском зале все сдвигающееся оттащили к стенам. Современная музыка, которую во все остальные дни Тайгер терпеть не может, готова вырваться из динамиков стереосистемы, шампанское уже льется, на столе высятся пирамиды лобстеров, гусиная печенка, пятикилограммовая бочка с черной икрой, привезенная, согласно словам Рэнди Массингхэма, клиентом «Хауз оф Сингл», имеющим интересы в Каспийском море, «где и плавают осетры, дарящие нам эти маленькие черные яички». Трейдеры радуются жизни, Тайгер вместе с ними. Наконец он поправляет галстук и поднимается на небольшое возвышение, чтобы произнести ежегодную речь. «Сингл», – говорит он своей разгоряченной аудитории, – никогда не занимал такие крепкие позиции, как сегодня». Гремит музыка, самые голодные бросаются к столу, чтобы первыми ухватить ложку черной икры, а Оливер, воспользовавшись суматохой, ныряет на лестницу черного хода, мимо родного юридического департамента поднимается по ней к сейфу, шифр электронного замка которого знают только партнеры, он и Тайгер. Двадцать минут спустя он возвращается, объяснив свое отсутствие расстройством желудка. Ему действительно нехорошо, но желудок не имеет к этому ни малейшего отношения. Он в ужасе от того, что увидел. От сумм, таких громадных, так внезапно появившихся, что у них может быть только один источник. Из Марбельи – двадцать два миллиона долларов. Из Марселя – тридцать пять. Из Ливерпуля – сто семь миллионов фунтов. Из Гданьска, Гамбурга, Роттердама, сто восемьдесят миллионов наличными, ожидающих, когда же их отмоет прачечная «Сингл».
* * *– Ты любишь своего отца, Почтальон?
Сумерки, время пофилософствовать в гостиной виллы на европейском берегу Босфора, приобретенной за двадцать миллионов долларов, в которую перебрались братья. Мебель из карельской березы, ее так любила Катерина Великая, бесценные золотисто-коричневые буфеты, комоды, обеденный стол, стулья, в дни невинности Оливера украшавшие подмосковный дом, уже на первом этаже, ожидают, когда же их поставят на положенные места. На свежевыкрашенных стенах – пейзажи русской зимы, само собой, с тройками. В соседней комнате сверкает самый дорогой мотоцикл «БМВ», который только могут купить «горячие» деньги.
– Опробуй его, Почтальон! Опробуй! Но у Оливера по какой-то причине такого желания нет. У Евгения тоже. Мокрый, необычный для Турции снег, лежит на траве и деревьях сада. Внизу, нос к носу, словно сойдясь на дуэли, стоят сухогрузы, паромы, прогулочные корабли.
– Да, я люблю своего отца, – походя заверяет Евгения Оливер.
Зоя стоит у французского окна, покачивает Павла, который засыпает у нее на плече. Тинатин зажгла газовую плиту и задумчиво сидит рядом в кресле-качалке. Хобэн снова в Вене, открывает новую фирму. Она будет называться «Транс-Финанз». Михаил стоит рядом с Евгением. Он отрастил бороду.
– Он может рассмешить тебя, твой отец?
– Когда все идет хорошо и он счастлив… да, Тайгер может меня рассмешить.
Павел хныкает, и Зоя успокаивает его, поглаживая по голой спине под рубашкой.
– Он тебя злит, Почтальон?
– Случается, – признает Оливер, не зная, куда могут завести эти вопросы. – Но иной раз я злю его.
– А как он тебя злит, Почтальон?
– Видишь ли, я не тот сын, о котором он мечтал. Поэтому он постоянно немного злится на меня, возможно, даже этого не осознавая.
– Отдай ему вот это. Он будет счастлив, – сунув руку во внутренний карман черного пиджака, Евгений вытаскивает конверт и передает Михаилу, который молча вручает его Оливеру.
Оливер набирает полную грудь воздуха. «Сейчас, думает он. – Давай».
– Что это? – спрашивает он. Ему приходится повторить вопрос: – Конверт, который ты только что мне дал… что в нем? Я беспокоюсь… вдруг меня остановят на таможне? – Должно быть, слова эти он произносит громче, чем ему хотелось, потому что Зоя поворачивает голову, а яростные глаза Михаила уже сверлят его. – Я ничего не знаю о вашем новом предприятии. Я ведь слежу за соблюдением законности. Я – юрист.
– Законности? –повторяет Евгений, повышая голос. В нем слышится недоумение. – Что есть законность? Как вышло, что ты юрист? Оливер – юрист? Смею сказать, что среди нас ты такой один.
Оливер бросает взгляд на Зою, но та уже исчезла, Павла укачивает Тинатин.
– Тайгер говорит, что вы занимаетесь торговлей, – бормочет он. – Что это означает? Он говорит, что вы получаете огромную прибыль. Как? Он собирается вложить ваши деньги в индустрию отдыха. За шесть месяцев. Как?
В свете настольной лампы лицо Евгения выглядит более древним, чем скалы Вифлеема.
– Ты когда-нибудь лжешь отцу, Почтальон?
– Только по мелочам. Чтобы защитить его. Как мы все.
– Этот человек не должен лгать сыну. Я тебе лгу?
– Нет.
– Возвращайся в Лондон, Почтальон. Продолжай следить за соблюдением законности. Отдай письмо отцу. Скажи ему, русский старик говорит, что он – дурак.
Раздевшись, Зоя ждет его в постели гостиничного номера. Она принесла ему подарки, завернутые в коричневую бумагу. Иконка, которую ее мать Тинатин носила в дни церковных праздников при социализме, ароматическая свечка, фотография ее отца в военно-морской форме, стихотворения грузинского поэта, который очень ей дорог. Зовут его Хута Берулава, он – мингрел, который писал на грузинском, ее любимое сочетание. Прижимая палец к губам, она предлагает ему молчать, потом раздевает его. Оливера неудержимо тянет к ней, ему не терпится слиться с ее телом, но он заставляет себя отодвинуться.
– Если я решусь предать своего отца, тебе тоже придется предать отца и мужа, – осторожно начинает он. – Чем занимается Евгений?
Она поворачивается к нему спиной.
– Дурными делами.
– Какое самое дурное?
– Они все.
– Но какое самое худшее? Хуже остальных? На чем они зарабатывают такие деньги? Миллионы и миллионы долларов?
Метнувшись к нему, она зажимает его между своими бедрами и пускается вскачь, будто думает, что, на-садившись на его член, лишит Оливера дара речи.
– Он смеется, – выдыхает она.
– Кто?
– Хобэн… – Она все яростнее скачет на нем.
– Почему Хобэн смеется? Над чем?
– «Это все для Евгения, – говорит он. – Мы выращиваем новое вино для Евгения. Мы строим ему белую дорогу в Вифлеем».
– Белую дорогу? Из чего? – порывистое дыхание вырывается из груди Оливера.
– Из порошка.
– Какого порошка?
Она кричит, достаточно громко, чтобы перебудить половину отеля:
– Из Афганистана! Из Казахстана! Из Киргизии! Хобэн это устроил! Они проложили новый маршрут! С Востока через Россию!
Слова сменяются бессвязными звуками, человеческая речь исчезает, остается только звериная страсть.
* * *Пэм Хосли, Ледяная Королева Тайгера, сидит за полукруглым столом, отгородившись фотографиями трех ее мопсов Шадрача, Мешача и Абернего и красным телефонным аппаратом, который напрямую связывает ее со Всемогущим. Утро следующего дня. Оливер не спал. До утра пролежал с открытыми глазами в постели в Челси-Харбор, безо всякого успеха пытаясь убедить себя, что он по-прежнему в объятьях Зои, что он никогда в жизни не входил в безликую комнату для допросов в Хитроу, не говорил одетому в форму таможенному офицеру многое из того, чего не решался сказать самому себе. А теперь, в огромной приемной кабинета Тайгера, у него высотная болезнь, он потерял дар речи, боится, что стал импотентом, мучается похмельем. Письмо Евгения он сначала сжимает в левой руке, потом перекладывает в правую. Переминается с ноги на ногу и откашливается, как идиот. По спине вверх-вниз бегут мурашки. Когда он решается заговорить, пропадают последние сомнения в том, что он – худший в мире актер. И он знает, что через несколько мгновений Пэм Хосли закроет это шоу из-за недостатка достоверности.
