Юрий Федоров - Искатель. 1967. Выпуск №5
И не то чтобы я была склонна к преувеличенному сочувствию самой себе, нет. С ранних лет не очень избалованная жизнью, я попала на фронт в девятнадцать и сразу полной мерой хлебнула солдатской судьбы. Не только сознание, все мое тело помнило и лихорадочную тряску рукояток брызжущего огнем «максима» и неподатливую жесткость земли, в которую так трудно вдавиться, когда визжат над тобой рваные клочья металла. В общем из полудетства мне пришлось шагнуть в такую зрелость, какой в другую пору хватило бы на-десяток мужчин.
Но мысль о том, что, быть может, навсегда мир отделен от меня сплошной чернотой, была непереносима. Я жила воспоминаниями и надеждами, что кошмарная тьма разорвется и тогда я перестану жить прошлым, а опять буду солдатом. Наверное, неплохим. У меня был опыт. Я приняла боевое крещение под Одессой, дважды с моими товарищами отбрасывали штурмовые части фашистов под Севастополем. В общем я умела воевать. И могла упрекнуть себя только за тот, последний бой. Ведь для солдата важно не только отбросить, разбить противника, но и сберечь себя для других боев. Стоять насмерть — не значит искать гибели, а уничтожать врага, пока бьется сердце и глаза видят землю…
Командир нашего пулеметного взвода Морозов вскочил в дот, тяжело дыша, и, почесывая свой — бритый затылок, сказал:
— Похоже, всерьез.
Артподготовка была очень жестокой. Отдельных взрывов не было слышно. Над передовой стоял сплошной оглушающий грохот. Дот покачивался из стороны в сторону. Дважды крупнокалиберные снаряды рвались так близко, что пулемет сбрасывало на пол. Казалось, сама земля билась в лихорадочном ознобе. В доте стало невыносимо душно — и от жары и от тошнотворного духа взрывчатки.
Оглушенная и безразличная к новым, еще более сильным разрывам, качавшим дот, как лодку, я стояла у амбразуры. Артналет мог закончиться каждую минуту, а фашисты уже научились заранее подходить поближе, прикрываясь своим огнем. Но ничего, кроме кромешного ада огня, черного дыма и вздыбленной земли, я не видела.
— Смотрите у меня! — услышала я над ухом голос Морозова. — Чтоб ни одна сволочь к доту не подошла! Я в другие расчеты наведаюсь.
Мне захотелось остановить Морозова, но он быстро вышел.
«Действительно, — подумала я, — действительно, ведь есть, кроме нашего, еще дзоты. Дзоты, а не доты, где гораздо опаснее!»
Словно угадав мои мысли, Самарский крикнул:
— Не волнуйся, справимся!
Я кивнула. Мы с ним вместе воевали еще под Одессой и понимали друг друга с полуслова.
— Живы? — послышался от входа в дом странный в этаком грохоте женский голос. Это была санинструктор Оля Ткаченко. Она вместе с мужем, политруком, служила в одной роте. — Раненых нет?
— Здесь нет, — ответил Самарский.
Не удержавшись, я спросила:
— А вообще много раненых?
Оля только рукой махнула. Она первый раз была под таким обстрелом, но держалась молодцом.
Тут в дот заглянул Ткаченко.
— Чего ходишь? Обещал же не рисковать! — сердито сказала Оля мужу.
— Ты тоже обещала, — добродушно отозвался политрук.
— Меня раненые ждут.
— А меня здоровые. Это поважнее.
Они улыбнулись друг другу. И ушли. Бой распадался на множество отдельных эпизодов.
Заканчивая перевязку двадцатого по счету раненого, Ткаченко попросила двух его соседей по окопу помочь ей отвести раненого в укрытие. Так тот ее и слушать не хотел.
— Не трепи свои и мои нервы. Стоять могу — значит, баста.
— Надо эвакуировать тебя.
Сверху сыпались комья каменистой земли, и было очень душно.
— Покурить бы… — сказал вдруг раненый.
Оля достала из санитарной сумки папиросу.
— Настоящая! — воскликнул раненый, принимая подарок. — Эй, товарищи, кому дать затянуться, пока фрицев поблизости нет?
Никто из соседей по траншее не отказался.
Оля ушла. Но покурить в свое удовольствие никому не пришлось. Едва Ткаченко зашла за выступ, как позади прямо в траншею с воем врезалось шесть мин. Оля бросилась обратно и едва не наступила на валявшуюся отдельно руку с дымящейся еще папиросой. На этом участке траншеи в живых никого не осталось.
Час спустя артиллерийско-минометная подготовка стала заметно затихать. Сквозь разреженный грохот стали отчетливо слышаться разрывы тяжелых дальнобойных снарядов. Потом появились как бы «просветы» в общем гуле.
Наконец, наступило затишье.
Но тишины не ощущалось. Голова гудела и трещала, в ушах стоял звон, и, когда я поднялась, шагнула, все вокруг плыло и раскачивалось. Тело казалось онемевшим.
В знойном воздухе, насыщенном пороховой гарью, медленно оседала густая пыль.
Стало хорошо видно солнце.
Потом голубое небо.
Осунувшийся и поэтому выглядевший еще старше, Морозов в который раз заглянул в дот и снова вышел, сжимая в руках автомат. Высунувшись на поверхность, он оглядел подступы к рубежам взвода. От деревьев остались расщепленные, обугленные пни. Трава выгорела дотла. Дымились неостывшие воронки. Никакой маскировки на позициях не осталось.
Но вражеской пехоты еще не было.
Тогда в жуткой тишине послышался далекий гул. Летели самолеты.
— Только вас, проклятых, и не хватало, — пробурчал Морозов и стал свертывать самокрутку, немного торопливо, чтобы покурить до бомбежки. А увидев вышедшего из укрытия бойца Курбатова, хрипло Крикнул: — Воздух!
— Воздух! Воздух! — подхватили наблюдатели.
Задрав голову с зажатой в зубах самокруткой, Морозов смотрел на стремительно приближающиеся черные точки, которые вскоре превратились в черточки. Потом стал вслух считать самолеты. Досчитав до шестидесяти, Морозов вынул изо рта погасшую папироску, сплюнул:
— Не все ли равно, сколько их? — Помолчал. — Мы же знали, что они прилетят. И что стрелять по ним будем и прятаться от осколков. А от прямого попадания бомбы укрытия на передовой нет. Это тоже все давно знают.
Открыли огонь чудом уцелевшие зенитки.
Но «юнкерсы» пролетели высоко.
— Ну вот, пронесло… — облегченно вздохнул Курбатов, обернувшись к стоявшей рядом Ткаченко.
— И ты обрадовался? — посмотрела прямо в глаза Курчатову Оля и, кивнув в сторону города, спросила: — А что там будет?
Курбатов не ответил.
— Воздух! Воздух! — снова закричали наблюдатели.
Самолеты приближались к рубежу со стороны солнца, и их трудно было увидеть и сосчитать. Курбатов долго смотрел в белесое небо.
— Эти гады, пожалуй, нас не обойдут, — и поправил каску.
Около полусотни «юнкерсов» закручивали в вышине свое «чертово колесо», карусель, чтобы не мешать друг другу при бомбометании.
