Артур Дойл - Тайна бильярдного шара. До и после Шерлока Холмса [сборник]

Как я уже писал ранее, если этого загадочного и кровожадного мерзавца не поймают, деревня рано или поздно опустеет. Человек не может жить в постоянном напряжении и страхе. Этот тип — или воинствующий мизантроп, ополчившийся на весь род человеческий, или же сбежавший из сумасшедшего дома маньяк. Совершенно ясно, что после неудавшегося покушения на фрау Бишофф он, снедаемый жаждой крови, направился к дому патера, считая, что в одиноко стоящем строении ему повезет больше. Как жаль, что я не выстрелил в него сквозь карман плаща. Как только он увидел блеснувший револьвер, то сразу же исчез.

Людвиг Блойлер. Вид на Грютл у Фирвальдштетского озера

Третье июня. К утру уже вся деревня знала о ночном происшествии в доме патера. Я отправился навестить его и заметил, что там образовалось столпотворение из желавших поздравить отца Ферхагена со счастливым избавлением. При моем появлении собравшиеся встретили меня громкими восторженными криками и приветствиями вроде «унзер тапферер Энгландер» — «наш храбрый англичанин». Очевидно, то, что он едва не попался, сильно напугало негодяя, поскольку у дороги, ведущей в деревню, нашли толстый шерстяной шарф, а чуть позже неподалеку от него обнаружили ту самую мотыгу. Скорее всего, он бросил эти предметы где попало, а затем пустился наутек. Хочется верить, что все случившееся раз и навсегда отвадит его от наших мест. Будем надеяться, что это так!

Четвертое июня. Тихий, спокойный день, что нынче у нас такая же редкость, как бурный и насыщенный событиями — где-то еще. Наш полицмейстер Вюрмс провел тщательное расследование, но так и не определил, кому из местных жителей могли принадлежать шарф и мотыга. Их подробное описание отпечатано и спешно разослано в Анспах и близлежащие деревни в надежде, что тамошние крестьяне смогут помочь в раскрытии этого дела. На воскресенье в нашей кирхе назначена благодарственная служба в честь счастливого избавления отца Ферхагена и Марты Бишофф. Пфиффор сказал мне, что к нам из Вены едет герр фон Вайссендорф, один из лучших сыщиком Австрии. Из британских газет, которые я получаю, также явствует, что мои соотечественники проявляют интерес к здешним трагическим событиям, хотя известия отсюда доходят до них в весьма искаженном виде.

Я так хорошо помню воскресное утро, наступившее после всех описанных мной происшествий и перипетий! Такое утро бывает, пожалуй, только в Тироле. Синее безоблачное небо, сквозь открытое окно веет дивным ароматом сосновых лесов, где-то за холмами позвякивают колокольчики пасущихся на альпийских лугах коров. Мелодично звонит колокол, созывая крестьян к утренней мессе. Глядя на мирную улочку с причудливыми островерхими деревянными домами и старой кирхой, с трудом верилось, что над ней нависла черная туча кровавых злодеяний, повергших в ужас всю Европу. Я сидел у окна, глядя на крестьян в шляпах с фазаньими перьями и их празднично разодетых жен и дочерей, направлявшихся в церковь. Как и подобает добрым католикам, они крестились, проходя мимо дома Фреклера и рядом с местом, где нашел свою смерть бедняга Мауль. Когда колокол смолк и все собрались в церкви, я тоже отправился туда, поскольку у меня вошло в привычку присутствовать при религиозных обрядах везде, где бы мне ни доводилось оказаться.

Войдя внутрь кирхи, я увидел, что служба уже началась. Я расположился на хорах, где помещался орган, откуда я хорошо видел всех собравшихся. В самом первом ряду сидела фрау Бишофф, чьему чудесному избавлению и посвящалась служба, слева от нее восседал ее супруг, а справа — деревенский староста. По рядам пронесся тихий шепот, когда патер отошел от алтаря и поднялся на кафедру. Мне редко когда доводилось слышать столь великолепную проповедь. Отец Ферхаген всегда был прекрасным оратором, но на сей раз он превзошел самого себя. Темой он выбрал стих «Во цвете жизни все мы смертны». С непревзойденным красноречием он внушал нам, сколь тонок покров, отделяющий нас от вечности, и сколь внезапно он может разорваться и сгинуть. Патер говорил так ярко и образно, что вся паства сидела словно зачарованная и объятая благоговейным ужасом. Затем он с такой проникновенной, нежной грустью и вместе с тем с пафосом заговорил о братьях наших, ушедших столь безвременно и принявших лютую, почти мученическую смерть, что его слова почти тонули в раздававшихся тут и там рыданиях. Потом он сравнил безмятежную жизнь убиенных на уже иных горных вершинах с черной и беспросветной земной юдолью злодея-убийцы, запятнанного невинной кровью, лишенного всякой надежды как в этом мире, так и в мире ином — изгоя среди людей, которому не дано познать ни любовь Божию, ни любовь женщины, ни любовь чада. Ему свыше уготована лишь одна участь — быть до скончания дней терзаемым греховными, сатанинскими помыслами. Патер говорил столь страстно и вдохновенно, что, когда он закончил проповедь, мне показалось, что всех собравшихся охватило чувство безграничного сострадания к этому безжалостному негодяю.

Служба закончилась, и патер в сопровождении двух дьяконов уже уходил из алтаря, как тут он повернулся, чтобы по обыкновению благословить паству. Я никогда не забуду этого зрелища. Летнее солнце, пробивавшееся сквозь витражное оконце под самым куполом, бросало яркий желтый свет на его утонченное умное лицо, изрезанное глубокими морщинами; алое пятно от отражавшейся в окне рубинового цвета мантии чуть подрагивало над его поднятой правой рукой. По рядам пронесся легких шорох, когда собравшиеся наклонили головы, чтобы принять благословение. И тут раздался громкий возглас изумления. Женщина в первом ряду с трудом поднялась на ноги и принялась неистово жестикулировать, показывая на поднятую руку отца Ферхагена. Фрау Бишофф не было нужды объяснять свои выкрики, поскольку там всеобщему обозрению предстали отекшие багрово-синие следы.

Именно там, на правом запястье патера, красовались следы, которые могла оставить только отчаянно боровшаяся за свою жизнь женщина. А кто, как не фрау Бишофф, вцепился в убийцу мертвой хваткой двумя днями раньше!

У меня нет ни малейших сомнений, что во всей этой ужасной истории бедняга Ферхаген заслуживает самого глубокого сочувствия и сострадания. Живи он в городе, где есть хорошие врачи, развитие мании убийства, явившейся, вне всякого сомнения, следствием нервного перенапряжения и душевного расстройства, можно было бы предотвратить или, по крайней мере, замедлить. Это избавило бы его от тяжких угрызений совести, которые охватывали его в светлые промежутки между припадками, если таковые «просветы», конечно, имели место. Мог ли я с моими поверхностными знаниями в области медицины диагностировать у него столь ужасную форму сумасшествия, да еще в латентной стадии, основываясь на тех скудных и донельзя расплывчатых симптомах, которые он сам мне сообщил? Конечно же, нет. Это сейчас, оглядываясь назад, легко припоминать множество на первый взгляд незаметных нюансов, которые, возможно, помогли бы нам пойти по верному пути; но как же легко быть умным задним числом! Я бы действительно огорчился, если бы думал, что мне и вправду есть в чем себя упрекнуть.