Анри Кулонж - Шесть серых гусей
Он оглянулся.
— Извините, меня этим не проймешь. Если мне когда-нибудь потребуется взглянуть на письмо, мне его покажет сам дон Этторе Креспи.
— Не покажет, если я его разорву, — ответила она тоном упрямого подростка.
Он притворился, что не услышал, и начал спускаться по лестнице. Одним прыжком она догнала его и крепко обняла. Он чувствовал, как прижимается к нему ее худенькое тельце, проступающие сквозь кожу ребра, вдыхал почти животный запах плохо вымытого подростка. Ее груди под грубой тканью кофточки казались слишком тяжелыми для худеньких плеч.
— Пустите меня, — выдохнул Ларри ей в ухо. — Он может в любой момент вернуться, а я не хочу, чтобы он узнал, что я приходил!
— Это значит, что вы приходили ради меня! — торжествующе воскликнула Домитилла.
Он оттолкнул девушку и спустился еще на несколько ступенек, потом остановился.
— Я знал, что мне не надо было приходить! — воскликнул Ларри. — Все делают ошибки, и я сделал. Но я не совершу еще одной глупости и не поддамся на ваши провокации!
— Письмо жены английского поэта тоже было провокационным, — сказала девушка.
Ларри пожал плечами:
— Провокационным? Письмо Мэри Шелли? Меня это удивляет!
— А отец вам о нем не сказал…
— Вы пишете, что письмо у синьора Креспи на втором этаже. Откуда вы об этом знаете? Ваш отец рассказывал, что у него очень плохие отношения с доном Этторе.
— Знаю, и все… Поднимитесь в квартиру, невозможно говорить на лестнице.
Он колебался. На лестничной площадке, прислонившись к перилам, стояла девушка, похожая на танагрскую статуэтку. Ларри медленно поднялся на несколько ступенек.
— Это правда, что ваш отец в плохих отношениях с владельцем дома? — спросил он, словно пытаясь найти оправдание тому, что повернул назад.
— Разумеется, ведь он не платит за квартиру с самого начала войны! Но я с доном Этторе в хороших отношениях, — уточнила она с видом заговорщицы. — Я считаю его своим стареньким дядюшкой. Как я вам писала, у меня даже есть ключ от его квартиры и я могу сейчас же сходить за письмом; как только вы его прочтете, верну его на место и никто ничего не узнает.
— Я не согласен, — сухо ответил Ларри. — А ваш отец знает, что вы поддерживаете… дружеские отношения с синьором Креспи?
Она скорчила детскую рожицу.
— Дружеские и невинные, не думайте, что…
— Я ничего такого не думаю.
— Если бы не он, я бы давно умерла с голоду. Ну же, не стойте на лестнице! Вы сможете уйти, когда захотите! Обещаю, что не стану вас задерживать. В конце концов, мне наплевать, прочтете вы письмо синьоры Шелли или нет. В нем, кстати, нет ничего особенного: это скорее записка, чем письмо. Но раз мы заговорили о поэзии, скажу, что именно благодаря ей я и познакомилась с доном Этторе Креспи. Как многие дети, я писала стишки и показывала их ему, когда встречала на лестнице, — понимаете, показывала ему, а не отцу! Как-то раз я выучила наизусть «Бесконечность» Леопарди, прочитала стихотворение дону Этторе, а он в награду сводил меня в Королевскую библиотеку посмотреть на рукопись, сказав, что это самое знаменитое стихотворение итальянской литературы. Заметьте, он интересуется не только наукой, и это заслуживает уважения! Тогда он и рассказал мне, что другой поэт, английский, но столь же знаменитый, как и Леопарди, живший одновременно с ним, провел несколько месяцев в нашем доме. Вернувшись домой, я увидела нашу лестницу в новом свете. В самом деле, может быть, они на ней встречались… — прибавила она.
Хотя внешне она и не была похожа на отца, однако унаследовала от него удивительное красноречие (если только переставала упрямиться). Она говорила быстро, словно фразы сложились в ее сознании уже давно, а ее хрипловатый и мелодичный голос захватывал, манил и постепенно проникал в душу Ларри как пьянящий напиток. Внезапно он подумал, что этот голос порождает в нем такие же противоречивые чувства, как покой и одинокая вершина, описанные в «Бесконечности», и бурный западный ветер, бушующий в знаменитой «Оде западному ветру» Шелли.
— Встречались? — переспросил он. — Нет, насколько мне известно… Заметьте, это вполне могло бы случиться, но Леопарди был болен и не выходил из дома.
Неожиданно ему захотелось услышать, как Домитилла читает знаменитые стихи. Но вместо стихов в его ушах зазвучал другой, во всех отношениях менее музыкальный, резкий голос: «Беги, беги, старина! — кричал ему Пол. — Ты же уже начал спускаться по лестнице. Ты что, не понимаешь, что она тебя охмуряет?» Ларри помотал головой, словно пытаясь заглушить голос друга, и вернулся в кухню. Перед ним, скрестив на груди руки, стояла Домитилла и рассматривала его так, словно впервые увидела человека, на котором, быть может, хотела поставить свое клеймо.
— Не могли бы вы вспомнить первые строки того стихотворения, которое читали дону Этторе? — попросил Ларри.
Она радостно подняла голову, потом прислонилась к двери, закрыв лицо руками, словно пытаясь отыскать в глубине памяти забытый текст.
— Я надеюсь, что смогу вспомнить, — сказала она. — Это было давно. Подождите…
«Всегда был мил мне этот холм пустынный
И изгородь, отнявшая у взгляда
Большую часть по краю горизонта.»50
Она запнулась и сказала озабоченно:
— Раньше я знала его до конца. Ведь в нем всего пятнадцать строк…
— Это было блестяще, и прочитано с нужной интонацией, — сказал Ларри. — Возвращаясь к последней строке: часто горизонт от нас действительно скрыт.
— То, что находится рядом, — тоже, особенно теперь, — продолжила она.
— Во всяком случае, Леопарди знал, что жизнь его будет короткой и что у него нет будущего. Шелли этого про себя не знал, хотя… Но вы мне не рассказали, каким образом дон Этторе обнаружил это письмо.
— Он говорил мне, что оно завалилось за ящик секретера, где и пролежало целый век. Он прочел мне его в тот день, когда водил в Королевскую библиотеку. Насколько я помню, это одно из тех посланий, которые оставляют на столике при входе, когда сердятся.
— Сердятся! Вы говорили мне, что оно было провокационным!
Она пожала плечами:
— Да, наверное. Вы сами употребили это слово, и чтобы попытаться еще немного задержать вас…
Он молчал. В наступившей тишине было слышно, как течет вода по водосточной трубе во дворе. Девушка задумчиво слушала это журчание, словно оно было символом утекающих дней.
— Я здесь похоронена заживо, — упрямо продолжила она. — Мне скучно, вы представить не можете, как скучно. Правда, иногда, если отца нет дома, мне удается ускользнуть, как в прошлую субботу, чтобы отправить письмо, но когда он дома, то не выпускает меня одну. Он не хочет, что-бы я ходила в школу, чтобы встречалась с мальчиками. И потом, я все время хочу есть, а он морит меня голодом или приносит нечто несъедобное.
