Уилбур Смит - Золотой Лис
— Это неважно, Микки. Это не имеет никакого значения для нас обоих.
— Нет, имеет, Белла, — возразил он и бережно отстранил ее от себя, чтобы заглянуть в лицо. То, что он там увидел, заставило его огорчиться еще больше. Он обнял ее за плечи, отвел обратно к столу, усадил на место и сам сел рядом на табуретку.
— Странно, — сказал он. — Ты знаешь, я даже испытываю какое-то облегчение. Конечно, мне безумно жаль, что ты узнала об этом таким способом, но теперь, по крайней мере, на свете есть человек, с которым я могу быть самим собой, перед кем мне не нужно лгать и притворяться.
— Микки, послушай, но зачем тебе это скрывать? Ведь на дворе тысяча девятьсот шестьдесят девятый год. Если ты так устроен, почему бы тебе не заниматься этим открыто? В наше время это никого не шокирует.
Майкл выудил пачку «Кэмела» из кармана своего халата и закурил. С минуту он разглядывал горящий кончик сигареты, затем медленно произнес:
— Может, для других это и так, но только не для меня. — Он покачал головой. — Не для меня. Видишь ли, что бы там ни было, а я все-таки Кортни. Подумай о бабушке, об отце, Гарри, Шоне, о всей нашей семье, о моей фамилии наконец.
Ей хотелось возразить, но она тут же поняла, что это бесполезно.
— Да, бабушка и отец, — повторил Майкл. — Это убьет их. Неужели ты думаешь, что я не рассматривал этот вариант — перестать прятаться под одеялом. — Он грустно усмехнулся. — Вот уж действительно выразился так выразился.
Она крепко сжала его руку, только теперь начиная сознавать всю серьезность положения, в которой оказался ее брат. Да, он, несомненно, прав. Он не мог рассказать об этом бабушке и отцу. Для них это было бы ужасно — еще хуже, чем в случае с Тарой. Тара, по крайней мере, пришла в семью извне; в Майкле же текла кровь семейства Кортни. Они бы этого не пережили. Это разбило бы им сердце, а Майкл был слишком добр, слишком любил своих близких, чтобы когда-либо допустить такое.
— И когда ты узнал — ну, о том, что ты не такой, как все? — тихо спросила она.
— Еще в младших классах, — честно признался он. — С тех первых детских игр и тисканий под душем и в туалетах… — Его голос осекся. — Я пытался бороться с собой. Мне удавалось подолгу удерживаться от этого. Иногда месяцами, даже целый год — но во мне словно зверь какой-то сидит, Белла, бешеный, дикий зверь, с которым я не в силах совладать.
Она снисходительно усмехнулась.
— Как говорит няня, это горячая кровь Кортни, Микки. У нас у всех те же самые проблемы; никто из нас не может толком совладать с ней, ни отец, ни Гарри, ни Шон, ни мы с тобой.
— Тебе, наверное, неприятно все это обсуждать? — робко спросил он. — Просто у меня столько всего накопилось за эти годы.
— Ты можешь говорить столько, сколько захочешь. Я готова выслушать тебя до конца.
— Все это тянется вот уже пятнадцать лет и, боюсь, будет тянуться еще лет пятьдесят. Самое странное — и самое ужасное с точки зрения нашей семьи — заключается в том, что меня в первую очередь привлекают цветные мужчины. Разумеется, это только усугубляет мою вину и степень моего морального разложения в глазах бабушки, отца, не говоря уже о нашем правосудии. Боже мой, ты только представь себе, какой разразится скандал, если меня поймают и будут судить по тому самому Акту о нарушении общественной морали, изданному нашим просвещенным правительством! — Он содрогнулся, затушил сигарету и тут же вытащил из скомканной пачки еще одну. — Я не знаю, почему меня так тянет к черным. Я много думал об этом. Скорее всего, я в чем-то похож на Тару. Может быть, что-то вроде чувства расовой вины, какое-то подсознательное желание угодить им, смягчить их гнев. — Он саркастически хмыкнул. — Мы их так долго имели. Почему бы теперь не предоставить им возможность поиметь нас?
— Перестань! — тихо сказала Изабелла. — Не унижай себя подобными разговорами, Микки. Ты прекрасный и очень порядочный человек. Никто из нас не отвечает за наши инстинкты и пристрастия.
Изабелла вспомнила, каким Майкл был в детстве: тихий застенчивый мальчик, очень скромный и в то же время с безграничной любовью и сочувствием относящийся ко всем окружающим; но всегда в нем ощущалась какая-то мягкая, задумчивая печаль. Теперь ей стало ясно, откуда бралась эта печаль. Она поняла, какие душевные муки терзали его и терзают до сих пор. И почувствовала такую нежность к нему, какой никогда не испытывала прежде. Последние остатки ее физического отвращения исчезли. Она знала, что увиденное там, наверху в спальне, больше никогда не рассердит и не оскорбит ее. Она будет думать теперь только о тех страданиях, что еще предстоят этому бесконечно дорогому ей человеку; и страстно захотелось защитить его, заслонить от столь безжалостной к нему действительности.
— Мой бедный дорогой Микки.
— Теперь уже не бедный. У меня есть такие сокровища, как твои любовь и понимание.
* * *
Два дня спустя, когда Майкл умчался брать очередное интервью, а Изабелла сидела за своим рабочим столом, заваленным раскрытыми книгами и разбросанными бумагами, в квартире раздался телефонный звонок. Она рассеянно потянулась за трубкой и не сразу узнала прозвучавший в ней хриплый голос; смысл услышанных слов тоже не сразу дошел до нее.
— Рамон? Это ты? Что-нибудь случилось? Ты где? В Афинах?
— Я на квартире…
— Здесь, в Лондоне?
— Да. Ты можешь сейчас приехать? Ты мне очень нужна.
Изабелла гнала «мини» на пределе возможного, продираясь сквозь полуденный поток машин; добравшись до их дома, она помчалась вверх по лестнице, перепрыгивая через ступеньки, и вскоре, совершенно запыхавшись, оказалась на лестничной площадке перед дверью квартиры Района. Долго возилась с ключами, но дверь в конце концов открылась.
— Рамон!
Ответа не последовало, и она бросилась в спальню. Его чемодан лежал открытый на кровати, а посередине комнаты на полу валялась скомканная рубашка. Вся в пятнах крови — старой, высохшей крови темно-красного, почти черного цвета, и более свежей, поярче.
— Рамон! Боже мой! Рамон! Ты меня слышишь?
Она подбежала к ванной. Та была заперта изнутри. Отступила чуть назад и ударила в дверь каблуком. Это был один из ударов, которым он ее научил; непрочный замок отлетел, и дверь распахнулась.
Рамон лежал на кафельном полу возле унитаза. Должно быть, падая, он ухватился за полочку над раковиной, и ее косметика полетела вниз, в раковину и на пол, рассыпавшись повсюду. Он был голым по пояс, грудь перевязана бинтами. С первого взгляда она определила, что перевязывала опытная умелая рука. Как и брошенная рубашка, белые бинты тоже пропитались кровью; на них легко можно было различить темные и свежие, еще влажные пятна.
