Всю жизнь я верил только в электричество - Станислав Борисович Малозёмов
В общем, мужики резались в карты, ветер дул, куда положено в послеобеденное время. Солнце медленно покидало эту сторону планеты, какие-то цветы только распускались, а другие, наоборот, красоту свою прятали. Вдоль и поперек степи носились жуки, бабочки, кузнечики, суслики и желтые толстые мыши. А мне было совершенно нечего делать. В карты играть не любил, много есть – тоже, а знаменитый шубат организм не хотел больше принимать, несмотря на моё уважительное отношение к полюбившимся друзьям-верблюдам. А до того как наступит тёмный вечер, когда карты уже будут плохо видны и мужики съедят всё, после чего всех потянет ночевать, было ещё ой, как далеко. Часов пять, не меньше.
*************
И чтобы этот ничем не заполненный фрагмент времени сидения на траве в степи тягомотиной своей не сбил мне ритм изложения повести, я втисну в нее некоторые пояснения для вас, читатели мои, из сегодняшнего времени, из двадцать первого века, когда мне уже семьдесят. В детстве своем я больше не живу и уже никогда не вернусь в те удивительные годы, в то потрясающее время, когда люди не боялись других людей и ближайшего, да и далекого будущего. Так вот:
Конечно, всего, что было со мной тогда, в пятидесятые, я никоим образом не смог бы запомнить так детально, как описываю. Даже попыток не делал никогда что-нибудь специально закопать в память на всю жизнь. Очень многое, конечно, просто само задержалось в мозгах. В основном в виде записанных этими самыми мозгами ощущений и эмоций. Но во всём, что вы сейчас читаете в этой книге, нет вранья и выдумки. Хотя я до прошлого года ничего писать о детстве даже не думал и почти никогда его не вспоминал.
А вот когда решил сделать несколько книг о той великой и удивительной эпохе, о жизни в СССР, то понял, что не используя в виде инструмента для отражения того мира и времени собственную жизнь, я ничего не напишу. Вот лет с пятнадцати я сам помню всё. И врать, домысливать да раскрашивать в следующих книгах, поверьте на слово, ничего не буду. Не вижу смысла.
Но довольно большой кусок советской жизни я прихватил в пятидесятые, когда был ещё сопливым пацаном без малейшего намёка на пристрастие к литературе и писательству. Так вот, чтобы вы поняли, почему свои четыре, шесть или девять лет я здесь описываю в деталях, рассуждениях и довольно точных диалогах, я и объясняю. Лет в восемнадцать, когда судьба пустила меня в журналистику, которая и стала всей моей жизнью, во мне появилось, а, может, проснулось врожденное любопытство ко всему, что было, есть и будет. И я за несколько лет буквально доконал своих родных, близких и друзей тем, что выпытывал – каким я был маленьким, что делал, как говорил, чем жил и интересовался, чего хотел, где бывал, с кем любил разговаривать и о чем. Так понемногу нарисовалась картинка детства. Сейчас, когда я пишу повесть, их рассказы и дремавшие во мне первые жизненные чувства и эмоции внезапно взорвались, а потом обломки этого взрыва упали в одну кучу, соединились и ожили. И я увидел начало своей жизни так ясно, будто кто-то начал показывать мне кино по меня. В деревне Владимировке я после двадцати своих лет, уже после армии, просто достал бабушку свою Фросю расспросами о детстве своём, которое разорвалось тогда ровно пополам между городом и деревней. И она с удовольствием и красочно за месяц каждовечерних воспоминаний описала моё деревенское бытие. Которое я стараюсь передавать точно по её рассказам, воспоминаниям отца, двоих братьев его и двух сестер.
А уже тогда, когда мне было под тридцать, я неделю жил у любимого дяди Васи, мотался с ним по местным дорогам. Он ещё работал тогда. Я натурально извел его расспросами о нас с ним в конце пятидесятых годов. Отсюда – все абсолютно точные описания моей жизни рядом с ним. Он был всегда прекрасным рассказчиком, помнил всё, знал много. И рассказывал мне о моей маленькой, короткой ещё, как шнурок детского ботинка, жизни в таких деталях, из которых мог бы и сам составить забавную книгу. Но не дал ему Господь умения переносить мысли на бумагу. И он сказал мне тогда:
– Ты ж теперь корреспондент. Читал статьи твои. Получается у тебя. Вот возьми, да расскажи всем. У тебя же не просто житуха, а сплошные приключения с малолетства.
Я тогда посмеялся только: – Кому они нужны, мои приключения? У народа своих девать некуда.
– Не о тебе речь, – сказал дядя. – Ты про то время напишешь. Все умрут, кто жил тогда и рассказать о нём будет некому. А ты его опиши, как будто сфотографируй. Время то было светлое. Война кончилась. Жить в удовольствие начали. Мечтать стали, как ещё лучше заживём. Всё равно потом напишешь. Я чувствую.
Дядя Вася тогда готовился умереть. Целый год его пытались вылечить от рака желудка. В тридцать лет меня пригласили в Алма-Ату на хорошую журналистскую работу. О том, что он умер, сообщили через девять дней после похорон. Я опустил трубку телефона, закурил, вышел из кабинета и там почувствовал как из глаз на щёки и усы сходят слёзы. С ним вместе была похоронена и прекрасная, счастливая часть моей бешеной и бурной жизни.
А недавно я неожиданно для себя взялся писать эту повесть. Потому, что все родные, видевшие как я рос от маленького шустрого мальчика до отчаянного и жесткого юноши, рассказали мне всё про меня, о чем я просил и чего не помнил сам.
Теперь уже умерли все. А память о них и о послевоенном прошлом, о доброй и радостной советской эпохе осталась в подробном виде только у меня. Жить которому тоже скоро придется закончить.
Так что, прошу прощения за это отступление от текста повести. В общем, сейчас я знаю и помню всё. О чём и постараюсь рассказать правдиво и не скучно.
***********
– Славка, ты где, мать твою!?– кричал дядя Вася, похоже уже не в первый раз.– Давай быстро к машине. Спать ложимся.
– Иду! – крикнул я громко и побежал на свет керосинового фонаря. Мужики уже заканчивали попеременно оставаться дураками, раскидывали последний кон. Попутно они говорили о чем-то своём. Я понял только, что материли они тех, кто начислял им зарплату, не снабжал вовремя запчастями и зимой не давал отдохнуть, пересаживал на трактора, кидал на снегозадержание и расчистку трёх больших грейдерных дорог в соседние поселки, совхозные отделения. Я сел
