Уилбур Смит - И грянул гром
Син наблюдал, как затрепетали крылышки, засияли восточным великолепием на соске, и снова почувствовал возбуждение.
— Рут. — Его голос был снова хриплым. Он повернул девушку к себе, чтобы посмотреть ей в глаза.
— Улетай, маленькая бабочка. — И Рут смахнула ее с груди.
Позже, после недолго освежающего сна, они сидели на пледе, глядя друг на друга, положив между собой открытую корзинку с едой.
Пока Син открывал вино, она трудилась над приготовлением трапезы, будто священнодействовала в ризнице. Он смотрел, как она режет хлеб, солит его, мажет маслом, потом отвинчивает крышки банок с соевыми бобами, маринованным луком и свеклой. Сердцевина салата-латука хрустела, когда она отрывала листы, укладывала их в миску и украшала.
Лента развязалась, и волосы мягкими черными волнами спадали на мраморные плечи, переливаясь от малейшего движения головы. Тыльной частью руки она откинула их со лба, потом посмотрела на него и улыбнулась.
— Не смотри. У тебя плохие манеры. — Она взяла стакан, который он протянул ей, и пригубила желтого вина. Вернув стакан, продолжала руками разрывать на части жирную куриную грудку.
Демонстративно игнорируя его взгляд, не отрывающийся от ее тела, она запела нежную любовную песню, ту самую, что пела в ночь бури. Потом робко повернулась и нежно посмотрела на него сквозь черную завесу волос.
Рут аккуратно вытерла пальцы о льняную салфетку, подняла стакан с вином и, уткнувшись локтями в колени, слегка наклонясь вперед, не таясь, пристально посмотрела на него.
— Ешь, — попросила она.
— А ты?
— Чуть позже. Я хочу смотреть на тебя. Син почувствовал голод.
— Ты ешь так же, как занимаешься любовью, будто завтра умрешь!
— Просто стараюсь использовать любой шанс.
— Ты покрыт шрамами, как старый бродячий кот, который слишком много дрался. — Она наклонилась вперед и дотронулась пальцем до его груди. — Этот отчего?
— Леопард.
— А это?
— Нож.
— А это?
— Дробь взорвалась.
Она нежно погладила свежий алый рубец, обвивающий ногу, как толстая виноградная лоза.
— А откуда этот, я знаю, — прошептала она, и ее глаза стали грустными.
Он постарался изменить ее настроение:
— А теперь моя очередь задавать вопросы. — Син нагнулся и положил ладонь на начинающий округляться живот. — А это отчего? — потребовал он ответа. Она усмехнулась. — Заряд дроби или пушки?
Упаковав корзину с едой, она стала рядом с ним на колени. Он лежал на спине, зажав в зубах короткую сигару.
— Тебе было хорошо? — спросила Рут.
— О Боже, да, очень, — произнес он, счастливо вздохнув.
— А мне не очень. — Она наклонилась над ним, вынула изо рта сигару и швырнула ее в заросли ежевики.
Наступил вечер, с гор задул легкий бриз, зашелестели листья. Она покрылась гусиной кожей, а соски стали темными и затвердели.
— Ты не должен опаздывать в госпиталь в первый день, когда тебя отпустили. — Она отодвинулась от него. — Настоятельница повесит, выпотрошит и четвертует меня.
Они быстро оделись, Рут словно отдалилась от него. Веселье исчезло из ее голоса, лицо стало холодным и безразличным.
Стоя сзади нее, он застегивал корсет на китовом усе. Ему очень не нравилось сковывать любимое тело, и он хотел сказать ей об этом.
— Соул приезжает завтра. На месяц. — Ее голос дрожал. Руки Сина замерли. Впервые с тех пор, как она месяц назад пришла к нему в госпиталь, прозвучало имя Соула.
— Почему ты не сказала мне об этом раньше? — Его севший голос тоже дрожал.
— Не хотела портить сегодняшний день. — Рут пришлось повернуться к Сину, но смотрела она на далекие горы за горизонтом.
— Мы должны решить, что скажем ему.
— Ничего, — безжизненным голосом произнесла она.
— Но что мы будем делать? — К испугу примешивалось чувство вины.
— Делать, Син? — Она медленно повернулась, но ее лицо оставалось безразличным. — Мы ничего не будем делать. Совсем ничего.
— Но ты принадлежишь мне!
— Нет, — ответила она.
— Но ребенок мой!
Неожиданно ее глаза сузились, а губы побелели от гнева.
— Нет, черт тебя побери! Не твой, хотя ты и был производителем. — Она гневно смотрела на него, впервые продемонстрировав ему свой характер. Это задело Сина. — Ребенок принадлежит Соулу — и я тоже. Мы ничем не обязаны тебе. Он пристально посмотрел на нее:
— Но ведь ты не это хотела сказать.
Ее ярость угасла… И он попытался этим воспользоваться:
— Мы уедем вместе.
— Ты хочешь сказать, убежим, удерем, как воры. Что мы с собой возьмем, Син? Счастье человека, который любит нас обоих, а еще нашу вину? Ты никогда не простишь меня, а я — тебя. Даже сейчас, когда мы говорим об этом, ты не можешь встретиться со мной глазами. Ты начинаешь ненавидеть меня.
— Нет! Нет!
— И я возненавижу тебя, — прошептала она. — Позови, пожалуйста, мою лошадь.
— Ты не любишь его. — Его крик был страшен. Она продолжала одеваться.
— Он хочет видеть тебя. Ровно половину каждого письма он посвящает тебе. Я писала ему, что навещаю тебя в госпитале.
— Я буду говорить с ним! — орал Син. — И скажу ему все.
— Нет, — спокойно заметила она. — Ты не для того спас его в Коленсо, чтобы уничтожить сейчас. Если ты уничтожишь его, то уничтожишь и нас. Пожалуйста, позови лошадь.
Син свистнул.
Они стояли рядом, не разговаривая и даже не глядя друг на друга. Наконец Мбеджан появился из-за зарослей просеки, ведя лошадей.
Син поднял девушку и посадил в седло.
— Когда? — тихо спросил он.
— Возможно, никогда. — Она ударила лошадь. Рут не оглядывалась, и поэтому Сину не суждено было видеть ее слез, текущих по лицу. Цокот копыт заглушал рыдания, но Рут гордо держалась в седле.
Глава 25
Военный совет окончился сильно за полночь, и когда командиры разъехались по лагерям, притаившимся среди гор, Жан-Поль в одиночестве остался сидеть у огня.
Он устал, смертельно устал, даже мозг, казалось, отупел от этой усталости. Один на один с одиночеством. Имея в подчинении пять тысяч человек, он ощущал одиночество острее, чем когда был один на огромной поверхности вельда.
Его мысли невольно вернулись к Генриетте, он улыбнулся в темноте.
Господи, как хотелось побывать на ферме, всего неделю. Просто убедиться, что с ними все в порядке. Почитать им Библию, посмотреть на лица детей при свете лампы. Посидеть с сыновьями на ступеньках и послушать голоса Генриетты и девочек, что-то готовящих на кухне. Хотелось…
Он резко встал, глядя на огонь. «Ага, тебе хочется всего этого! Тогда иди! Позволь себе отпуск, в котором отказал многим и многим». Он стиснул зубы, зажав между ними чубук. Тоже мне, сидит здесь и мечтает, как старая баба, а двадцать пять тысяч англичан перебираются через реку.
