За линией Габерландта - Вячеслав Иванович Пальман
Никамура весело смеялся. Теперь-то и он понял, что значило его известие для этих бородатых отшельников.
Успокоившись, колонисты потребовали подробностей и подтверждения. Джон Никамура достал газету «Русское слово», датированную апрелем 1917 года. Федосов вслух прочел заголовки: «Временное правительство объявляет народу…», «Сообщение о заседании кабинета министров», «Вести с фронта», «Сибиряки приветствуют Временное правительство», «Керенский, Родзянко, Милюков, Гучков…», «Война до победного конца!»
Хозяева забыли об обеде, о госте, тушеная картошка остывала, красивая бутылка виски сиротливо стояла на столе. Федосов читал статью за статьей, и постепенно картина революции становилась ясней, а положение в стране и на фронте обрисовывалось более или менее подробно. Что там делается сейчас?!
Зотов взглянул на гостя. Никамура сидел отрешенный, усталый и грустный. Он тихонько, не открывая рта, зевал. Революция его не касалась. Поймав беглый взгляд Зотова, он виновато улыбнулся:
- Простите меня… То, что вам в новинку, мне уже порядком надоело. И вообще я очень и очень далек от политики. - И сразу, без перехода, спросил: - Господа, вы есть политические ссыльные?
- Да, - ответил Федосов. - Были ими. Революция для нас - это не только давняя мечта, начавшая сбываться, но и освобождение из ссылки. Вот почему мы так рады известию, господин Никамура. Вы должны нас понять. И простить нашу невнимательность к гостю.
Джон Никамура тихо сказал:
- Из Охотска, из Олы, со всего берега сейчас едут на юг политические. Это я видел сам. - Рука его выразительно погладила бутылку. - Ну-с, господа, по этому поводу надо, если вы не дали зарок…
Оболенский снова разогрел коронное блюдо. Открыли бутылку, и Джон Никамура утолил наконец голод раскраснелся и, довольный собой, теплом и сытным обедом, развалился на лавке, предоставив колонистам совещаться, строить догадки, спорить и философствовать о революции и о своем будущем.
Он уснул, а хозяева, чтобы не беспокоить гостя, вышли во двор и принялись мечтать вслух.
Величко сказал:
- Надо ехать, Николай.
- А это?.. - Зотов показал на огород, на теплицы.
Величко не нашелся что ответить. И Зотов вдруг остро почувствовал, что уехать он не может. Нельзя. Все погибнет. Они ведь пионеры на этом берегу. Первые ростки земледелия, Шахурдины, опыты с растениями… Жить в ожидании столько лет!.. Можно и еще полгода. Ведь это мечта его жизни, мечта, в какой-то степени уже осуществившаяся. Как же все это бросить? Зачем тогда жить, если цель жизни - большая наука - погибнет? И в то же время долг перед женой, любовь, беспокойство о Марии. С ума можно сойти!
Он обхватил голову руками, нагнулся и застонал. И вдруг, как озарение, возник ответ - единственно возможный, единственно верный. Он поднял голову.
- Я останусь, - сказал Зотов. - Ты поедешь прямо в Москву?
- Да.
- А потом, когда все кончится?
- Вернусь к тебе с приборами, с людьми, средствами.
- А Маша?..
- Я сообщу ей в первый же день, как только высажусь у телеграфа. Она приедет сюда. Ты встретишься с нею раньше, чем со мной. Веришь?
- Верю. Так и сделаем, Илья.
- Я тоже останусь, - сказал вдруг Оболенский.
- Ты?.. - Зотов посмотрел в глаза Корнею Петровичу и крепко обнял его.
Джон Никамура вышел из дома во двор, когда колонисты, уже решившие все дела, умиротворенные и грустные сидели плечом к плечу и молчали. Он беззастенчиво, как среди своих, потянулся после сна и спросил:
- Что решили, господа? Едете со мной? Через неделю, если вы поможете мне быстрее поторговать, я пойду на юг, в Николаевск, а оттуда на Хоккайдо, Курилы и Алеутские острова. Могу завезти вас в Николаевск, откуда нетрудно уже попасть в Хабаровск и Владивосток. Итак?..
- Принимаем ваше дружеское предложение, господин Никамура, - сказал Федосов. - Только как с оплатой… Ведь мы без денег.
- Вот как? - Он быстро оглядел дом, постройки и прищурился. - Все ваше хозяйство останется здесь, не так ли? Посчитаем постройки собственностью фирмы, и мы в расчете.
- Уедут не все. Двое останутся, - сказал Зотов.
- Зачем? - Вот этого купец никак не ожидал.
- Русский форпост на этом берегу. Мы не покинем его, потому что он нужен здесь.
- Форпост? - В тоне Никамуры теперь послышалась неприязнь. Он явно хотел избавиться от русских, а они…
Федосов стал объяснять ему. Никамура слушал, вставлял свои «О!», «Ах!», «Вот как!», улыбался, но в глазах у него появилось что-то недоброе.
- Хорошо, хорошо, - сказал он, подняв руки. - Вы можете жить здесь. Мы только будем считать дом и все остальное, - он обвел рукой вокруг, - как бы в аренде для фирмы. Ну, скажем, лет на пять.
- Зачем? - в свою очередь спросил Зотов.
- Мы устроим здесь базу. Сгрузим товары, сюда будут приезжать якуты, орочи. Наш человек жить будет. И вы тоже. Не помешаете друг другу, правда? Даже веселее так жить.
Колонисты молчали. Им очень не хотелось устраивать подобную сделку с Никамурой. Все почувствовали хватку гражданина вселенной, дальний прицел его казался темным. Будет ли здесь опытная станция, которая откроет огромные возможности для целого края, или торговая база чужеземной фирмы «Джон Никамура»?
Однако выхода не было. В аренду? Пусть это будет платой за проезд товарищей. Зотов и Оболенский все равно не позволят распоряжаться их собственностью.
- Мы согласны, - сказал Зотов.
Через десять дней, а именно 26 июля 1917 года, в ясное теплое утро, когда даже Охотское море подобрело и улыбнулось свежей голубизной, Зотов и Оболенский прощались с товарищами.
Грустным и в то же время теплым было это прощание.
Никамура и Белый Кин давно сидели в шлюпке и нервничали, а друзья никак не могли оторваться друг от друга, и плакали, и смеялись, снова и снова вспоминая, все ли записано, поручено и взято с собой. Уже солнце поднялось над прибрежным лесом и вспыхнуло на мокрой гальке, на свежей хвое стланика и на концах поднятых весел, когда товарищи в последний раз поцеловались. Взмах весла, шлюпка качнулась на волне и пошла все дальше и дальше от берега.
Двое стояли и смотрели на пароход. Кто-то махал им с палубы. В глазах у Зотова стояли слезы, и трудно было разобрать, кто это машет. Задымила труба, корабль развернулся и пошел прямо на солнце, на юг.
Когда корабль превратился в маленькую черточку на блестящей, как ртуть, воде, они повернулись и молча
