Александр Бруссуев - Полярник
— У вас тут один и тот же человек болеет? — спросил однажды я, наблюдая в иллюминатор за извилинами замерзшей реки под нами.
— Да нет, разные люди, — не прекращая своего занятия, ответил бортпроводник.
Я пригубил из своего бокала:
— А что же вы им одни и те же таблетки носите?
— А что мне, прикажете, врача искать? — пожал плечами Сокота. — Еще плеснуть?
— Не откажусь, — кивнул я. — Таблетки-то — витамины?
— А вы — врач?
— Да нет, не он.
Сокота собрался уходить к очередному пациенту:
— Сейчас я вернусь, принесу добавки, — он сделал шаг в салон. — Только витамины народу раздам.
Мимо моего креслица постоянно двигались люди: в туалет и обратно. Они все были так похожи друг на друга, что казалось — это развлекается один и тот же человек, решивший размять ноги.
Невдалеке от моего места сидел маленький сухонький старичок. Он читал какую-то хитрую книгу в мягкой кожаной обложке. По-моему, листал он ее с конца к началу. Лицо выражало предельную сосредоточенность. Внезапно он отставил свой талмуд, приподнялся на кресле на руках и завязал ноги в узел. Потом вновь развязал их и принялся дальше, как ни в чем не бывало, читать или глядеть в книгу и видеть, сами понимаете что.
— Банзай, — прошептал я.
На мой шепот обернулось половина салона. Старичок тоже посмотрел на меня, лукаво улыбнулся и одними губами произнес: «Воистину, банзай!» Я решил больше не пить и воздержаться от подношений невозмутимого Сокоты — ведь мне еще как-то с Франкфурта на Питер лететь!
При выходе с самолета в аэропорт я доверительно шепнул секьюрити, вознамерившемуся проверить у меня документы:
— Я вам тут целый самолет японцев привез.
Тот посмотрел за меня и увидел море узкоглазых улыбающихся лиц, надвигающееся на него, коротко хохотнул и разрешил мне двигаться дальше. Как же он не потерял в мундире свое чувство юмора?
Перед посадкой немцы долго меня пытали обыском и проверкой сумок. Делали они это небрежно, но тщательно. Хорошо, хоть не строили страшных рож, как любят этим заниматься американцы, в каждом пассажире предполагая потенциального террориста.
В Питерском рейсе мой слух уже ласкали лихо закрученные русские фразы. Каждый российский гражданин, возвращающийся на Родину, делал очень значительное лицо, говорил тоже, как рублем одаривал, с большим самоуважением. Можно было подумать, что со мной в эконом-классе летят представители госаппарата. Я, прислушиваясь к обрывкам разговоров, застегнулся ремнем и закрыл глаза. Когда открыл их снова, то народ вокруг меня уже суетился на выход — мы были в Питере.
3
Время — понятие относительное. Дома оно мчится, как курьерский экспресс. На работе — как почтовый поезд, кланяющийся каждому столбу. И столбы эти повторяются, как вехи, обозначающие, что жизнь становится все короче и короче. Почему-то надвигающуюся старость начинаешь ощущать только посреди океана, где проходящие дни похожи друг на друга, как в «дне сурка». Различие лишь в том, какой сегодня приключился облом: большой или очень большой?
Я кручинился над безвозвратно уходящим временем на очередном судне. Пароход, следуя логике фрахтователей, именовался амбициозно: «Рейкьявик — Фосс». Очередное испытание характера. С повышенным уровнем сложности: ведь теперь я выступаю в роли старшего механика. Сказали бы мне об этом десять лет назад — посмеялся бы. Теперь не до смеха.
* * *Пять месяцев посреди семьи — это праздник, который наступает зачастую лишь раз в год. Каждый день — стремителен и неповторим, радость от нормальной человеческой жизни, оттого, что земля под ногами не качается, оттого, что можно питаться, чем душа пожелает и когда пожелает, оттого, что легко удается сладко проспать всю ночь (несмотря на кошмары) и проснуться не по аларму, телефонному звонку или будильнику — это, конечно, круто. И даже люди, с кем приходится сталкиваться, и кто ни коим образом не излучают доброту и сострадание — не способны надолго испортить настроение. Стоит только подумать, что на зыбкой палубе корабля еще хреновей. Да, к тому же люди эти в основном носят погоны, или состоят на службе, прячась за государственной спиной. Но, они же не друзья! Друзья — это те, с кем душа готова вместе радоваться и сострадать. И они есть, друзья!
В этот раз мой отъезд на работу как-то не вызвал у меня больших душевных переживаний и тоскливой обреченности. Депрессии хватало, конечно, с избытком, и хоть тайная мысль о временной смене обстановки ожесточенно отгонялась мною, но летала где-то поблизости, на расстоянии двух полетов томагавка. Всю дорогу я уговаривал себя в целесообразности отъезда: деньги беспричинно тают, по мордам от гуманистов в ментовской форме я схлопотал, а еще больший удар получил по своей гордости, с налоговой инспекцией сцепился в яростной схватке за платежи по чужим машинам, почему-то приходившим на мое имя. Отпуск прошел насыщенным впечатлениями. Пусть народ немного отдохнет от меня. Я, привыкший к спокойному уединению в кругу семьи, был измотан излишним вниманием к своей скромной персоне.
Однажды, увлеченно работая по переделке крыши на даче, перед домом остановилась машина, имеющая характерный окрас.
Все мое внимание в этот момент было занято единственной мыслью: не упасть. Конечно, задумав перестелить крышу, я не в последнюю очередь думал об эстетике. Мысли были самые утонченные, которые постепенно оттеснялись страхом высоты и инстинктом самосохранения. Я ложил конек в одиночку, проявляя чудеса эквилибристики, поэтому отвлекаться на что-то другое просто не мог. Крыша норовила разорвать меня пополам, земля манила свободным полетом и жесткой посадкой на выстриженном газоне. Я истекал потом и про себя ругался на птиц, каждую мою отлучку с крыши отмечавших своими знаками по всему моему пути передвижения, к сожалению, не водяными.
Добрые люди — дорожники выкопали перед домом канаву, о которой я грезил все время, но пока не решался взяться за лопату. Мечта сбылась, причем, бесплатно, но во двор теперь было не въехать.
Усатый милиционер вылез из машины и встал передо рвом. Сомнений не было: вместе с собакой он приехал по мою душу. Сам он вылез, собака — нет. Я цеплялся когтями за выступы на крыше и при этом забивал конек, обернутый оцинковкой. Милиционер, топорща усы, гавкал на меня с дороги, не решаясь преодолеть в прыжке глубокое препятствие. Собака сосредоточенно смотрела перед собой и ухом не вела.
Милиционеру, наконец, надоело попусту сотрясать воздух и, он, как следует, разбежался. «Собака у бездны на грани в молчанье следила за ним, пока он не скрылся в тумане, по-прежнему, непобедим». Видимо, в свое не столь уж далекое юношеское время, этот служитель закона детально изучил технику Боба Бимона, поэтому он легко перепрыгнул канаву, приземлился на ноги и, как сноубордист, покатил по грязи, выкопанной дорожниками. Грязь была хорошо смазана частыми дождями, что позволило человеку в форме мчать в свое удовольствие, затормозив в лестницу, приставленную к крыше. На эту лестницу упиралась еще одна, рангом пожиже, которую я передвигал по крыше за собой, как точку опоры для своих ног. В этот момент я, распластавшись на коньке, цеплялся за нее носком левой ноги, примериваясь, как бы с наименьшим уроном для себя забить последний гвоздь в крышу. Лестница с земли тревожно всколыхнулась, приняв в свои объятия милиционера — сноубордиста. Заволновалась и моя шаткая опора. Это волнение не позволило мне забить свой последний гвоздь, зато позволило лихо скатиться по откосу крыши, зацепившись мимоходом штанами за не полностью утопленный гвоздь крепления. Под аккомпанемент треска рвущейся материи я полетел, как сбитый «штурмовик». Газон встретил меня словно родного, даже не прогнулся, подлец. Приземлился я, как кошка, на четыре точки, причем в одной точке по-прежнему сжимал молоток. Стукнув по голове, прилетел запозднившийся недобитый гвоздь. Слегка оглушенный мягкой посадкой, я то ли крякнул, то ли мяукнул, то ли гавкнул. Собака в машине презрительно сплюнула сквозь зубы, открыла пасть и, вывалив грязно-розовый язык, часто задышала. Она, наверно, смеялась. Милиционер, все еще поддерживающий лестницу, представился, лихо козырнув.
