Ал. Буртынский - Искатель. 1983. Выпуск №1
Двое или трое, белоглазые, без касок, с искаженными от беззвучного крика ртами, прыгнули сверху, и старшина, страшный, весь в крови, в разорванной рубахе, ринулся навстречу, взмахнул прикладом — хруст, стон, тупое уханье. Тела, сплетясь, рухнули в окоп, и тотчас оглушающий взрыв гранаты, и тело старшины, горячей тяжестью на миг прижавшее Антона к брустверу, пока он вслепую дрожащими руками перезаряжал ленту… И снова рявкающий, какой-то нутряной всхрап старшины, и гранаты одна за другой, летящие за бруствер, и почти одновременно захлебнувшийся огнем пулемет в упор по вмиг разметавшейся в стороны солдатне. Они отползали, прячась за кочки, изрыгая автоматный огонь. Гранаты старшины все еще рвались, выковыривая автоматчиков из ямок, укрытий, тесня к спасительной ложбине.
Впереди было голо. Серая земля под серым небом. Немцы отползли в- низинку, оттуда слышались протяжные стоны вперемежку с руганью. Мины, оглушив, легли позади окопа, оба нырнули- на дно, уткнувшись своими лбами в шершавый глинистый скат.
Старшина заново, торопясь, перевязывал рану повыше локтя, и крупное щекастое лицо его, посеченное осколками, с черным фонарем под глазом, даже в полутьме казалось страшным.
Антон хотел спросить его, как с рукой, и не мог, не в силах был отдышаться, сердце все еще клокотало в самом горле.
— Живой, а? Живой? — Старшина вдруг хихикнул, откинулся на скат окопа и засмеялся, глядя на Антона странно округлыми, плоскими в белесом рассвете глазами. Антону стало не по себе от этого спокойного, всхлипывающего смеха. Кажется; это был шок, старшина все раскачивался взад и вперед и все повторял: — Живой, гляди-ка! Разве может быть…
Антон тряхнул его за плечи раз, другой, даже в голове помутнело, просипел в глаза:
— А ну кончай! Кончай дурить… Тебя-то как звать? Слышь, контрразведка?
— Живой… Жив, свят, неженат… А Васька твой дурак.
— Слышишь! Давай в тот окоп за патронами, кончились, может, там осталось что? Тебя-то как звать? Как звать?
— Кешей! Кешей! Дурак твой Васька. Про детей болтал!
Все это было ужасно глупо, и страшно становилось от одной мысли, что старшина всерьез свихнулся и он, Антон, останется один, без помощника…
— Кеша! — заорал он снова до темноты в глазах, стараясь привести старшину в чувство. — Погляди там, может, коробка осталась на старом месте. Хоть одна!
И старшина, ни слова не говоря, неожиданно легко для громоздкого своего тела ящерицей скользнул наружу. Вскоре вернулся так тихо, что Антон, приткнувшись к насыпи с закрытыми глазами, даже не услышал шороха. Одна коробка была у него в здоровой правой руке, другая с вещмешком — в зубах.
— Последние.
— А почему Васька дурак? Какие дети? — Он все еще пытался занять старшину. Язык ворочался во рту тяжело, сухо, куском наждака. Он позволил себе отпить глоток из фляжки и передал старшине.
— Потому! Такая была трактористочка, — тяжело переводя дух, пробубнил старшина. — Соболя ей дарил. Свадьба на носу, а тут война, жаль стало… Пожалел. А было бы дите, смерть не страшна. Не так?
— Может быть.
— Может, может! А он детей спужался! Майор сказал: дите — это наше бессмертие. А у его, у майора, сынка на границе убило. В первый день.
— Давай помоги, — попросил Антон, — вон туда…
Пригнувшись, они. потащили пулемет по дну окопа, подняли и, осторожно скатившись с пригорочка, проползли метров на десять левей, в небольшую водомоину, и залегли в ней. Антон осторожно выглянул наружу. Звонко дзенькнуло в щит, тупо, как молотком, ударило по голове, свет померк, и земля колыхнулась, стряхивая его в жаркую пустоту.
— …Пей!
Он подавился глотком, задышал, постепенно приходя в себя, словно выбираясь из цепкой вязкой трясины. Открыл глаза и один, запухший даже на ощупь, закрыл рукой. Толстые губы старшины растянулись в улыбке.
— Я уж думал, все, кончики! — И снова суетливо затыкал флягой в зубы. — Ты что? Однова меня оставлять? Никак нельзя. Нехорошо…
И Антон улыбнулся ответно, словно встретился после долгой разлуки, и не было рядом смерти.
— Рикошетом тебя, а? Надо же, шлем спас. А то бы долбануло в висок. — Старшина выколупнул осколок. — Держи на память.
Старшина, отпрянув, приник к пулемету. Антон подполз к ленте, увидел здоровым глазом — опять ползут, но как-то вяло, надолго замирая в мелкоте воронок.
— Береги патроны, — сказал сухим горлом, едва различая собственный голос, словно за него говорил кто-то другой издалека… Мины грохнули слева возле окопа отдаленно и слабо, будто елочные хлопушки. — Выбирай цель… Слышишь? — Старшина кивнул. И опять, он увидел под черной травой низкие взбрызги минометных разрывов, задергал старшину за рукав. — Слышь, пережидай налет… Они ж пока не пойдут. Потом жми. Короткими. Береги…
Он говорил бестолково, каждое слово иглой ударяло в голову, но старшина понял, кивнул не глядя.
Там, у белой хаты, стрельба поредела. Над лесом, затянутое облаками, взошло солнце, и стали видны пестрые куртки на серой траве. Казалось, люди полегли кто где после тяжкой работы. И только сейчас Антон ощутил., как ломит все тело, наливаясь чугунной усталостью: закрой глаза, и полетишь в сонное небытие, такой тяжелой была голова.
Запухшими глазами он вдруг различил шевеление в долине — фашисты стекались в одно место, ближе к минометному оврагу, и те, что были здесь, у кромки, тоже стали отползать туда, таща за собой раненых.
И вдруг посередке лощины наискось поднялись столбы разрывов, как бы прочесывая ложбину до самого края, где прятались минбатареи.
— Стопятки, — гаркнул старшина. — Наши бьют, комбат…
— Какой комбат?
— Ну из заслона. Видно, наладили связь, дают на прощание.
Над лощиной еще погрохотало минут пять. В развеянном ветром пыльном дымовище снова возникли немцы, медленно, вразброд уходившие к лесу, к оврагу. Шли, словно спотыкаясь, не оборачиваясь, таща на себе раненых. И лишь из оврага, будто отсекая возможную погоню, подвывали минометы.
— Выдохлись, — пробормотал Антон, чувствуя, как слипаются пудовые ветки, уже не в силах их разомкнуть.
— Неужели, — сказал старшина, — железо и то устает.
И вдруг все исчезло: и старшина, и черные взрывы вдали, и солнце над лесом.
* * *Его били по щекам, стараясь привести в чувство, затем, подхватив под руки, тащили по кустарнику тяжело, нескончаемо долго, и все это время он слышал знакомые голоса: бубнящий густой — Богданыча, визгливый, с веселым придыханием — Васькин и еще басовитый, отрывистый — старшины.
Изредка в разлепленных слезящихся от солнца веках мелькали взрытое воронками поле, снова кусты, белый расплывчатый кубик хаты вдали… Откуда-то донесся приглушенный гомон, скрип колес. Совсем рядом. возникло крупное, словно увеличенное линзами лицо Маруси в черных подтеках, с растянутыми в улыбке губами.
