Валерий Поволяев - Свободная охота (сборник)
– Киямуддин! – снова позвала Наджмсама. Под колеса «уазика» попала каменная горбина, машину встряхнуло, Киямуддин застонал и открыл глаза. Взгляд его прояснился, он попытался поднять руку, потянуться к Наджмсаме, но не смог, рука не слушалась, не гнулась, была чужой. Киямуддин застонал, изо рта снова выбрызнула кровь, и Наджмсама стерла её с губ бинтом.
– Кто в тебя стрелял, Киямуддин? Кто?
– Если бы я знал, Наджмсама. – В горле Киямуддина по-коростелиному зловеще заскрипел перебитый хрящ, щёки задёргались, Киямуддину было больно, но в следующую минуту он справился с собой, проговорил тихо, едва слышно за бормотанием автомобильного движка и звонким щелчком камней о дно «уазика»: – Здесь же они живут, в кишлаке. Исподтишка бьют. Остерегайся их, Наджмсама.
Они не довезли Киямуддина до госпиталя: тот умер по дороге. Всхлипнул загнанно, коротко, открыл глаза, обвёл ими небо, задержался на неподвижной, застывшей в жёлтой мути точке – то ли птица это была, то ли звезда незнакомая, горная; тут, случается, светят ясным днём чёрные далёкие звёзды, – вздохнул прощально, голова его качнулась, свалилась набок, из открытых глаз выкатились жгучие чистые капелюшки, заскользили вниз по щекам.
– Всё, отмучился Дядя Федя. – Князев сдернул с плеча автомат. Ему показалось, что солнце увяло, сжалось, обратилось в детский кулачок, облепил светило какой-то чёрный неряшливый пух, словно птичью гузку, просвечивает сквозь пух слабая восковая желтизна, ничего общего с яркой солнечной плотью не имеющая. Заморгал обеспокоенно, прочищая глаза, но всё было бесполезно – солнце продолжало оставаться сажевым, траурным.
– Киямуддин, Киямуддин! – звала, старалась Наджмсама, но тщетно: Киямуддин был мертв. И тогда Наджмсама, всхлипнув, выдернула свой пистолет из кобуры, ткнула стволом в жёлтый знойный воздух и нажала на спусковой крючок.
Вторя ей, Князев тоже послал строчку пуль в небо – эхо выстрелов дробно пробежалось по камням, заставило вздрогнуть горы, в рыжей безразличной глуби их что-то завозилось, зашуршало, словно там проснулся неведомый гигант, вытянул ноги, крякнул. Князев снова прострочил очередью воздух, сглотнул горькую тягучую слюну, тронул ладонью спину Тюленева:
– Поворачиваем назад!
…Похоронили Киямуддина с воинскими почестями, как солдата. В тот же день, до наступления темноты, опустили в могилу, как этого требовали здешние исламские правила: убитого надо обязательно хоронить до захода солнца, если же не получается, то до рассвета, до того, как солнышко, объявляя о новом дне, снова выкатится из-за угрюмой, неровной гряды гор, иначе душа усопшего будет метаться, маяться, стонать, носиться над землей, пугать людей, и на родственников умершего ляжет особая печать… Могила Киямуддина была простой – обычный холмик, в который воткнули длинный гибкий прут, к концу прута привязали маленький красный флажок. Примерно так же на могилы наших ребят, погибавших в войну, ставили фанерные алые звёздочки, наспех выкрашенные, косо вырезанные, но такие приметные на обочинах дорог и опушках лесов. Красный флажок обозначал, что похоронен партиец. Когда Князев видел флажки на здешних могилах, то твердел лицом, в подскулья заползали тени, а сердце начинало работать медленно и гулко, и звук его был затяжным, громким, словно Князев всаживал лопату в землю, выковыривал здоровенный кусок и швырял через плечо, тяжелый шмат с уханьем шлёпался сзади, рассыпался, превращаясь в кашу.
Всегда бывает жаль, когда погибает боец, вдвойне, втройне жаль, если это происходит бессмысленно, «за так», и во сто крат бывает горше, когда видишь могилу родного, познанного в жизни человека, каким, собственно, и был Киямуддин.
Но смерть смертью, а жизнь жизнью, ничего тут не поделаешь – жизнь несмотря ни на что продолжается, остановок нет, и не должно быть остановок, и плохо, когда солдат думает не о жизни, а о смерти. Худая это примета. Как, собственно, худо бывает и обратное – беспечное веселье, стремление не замечать ничего и никого. Беспечность – горькая вещь, всегда бедой и печалью оборачивается. Князев понимал, что надо выныривать из омута на поверхность и плыть к берегу, но что-то держало его, а вот что именно, он понять не мог.
Несколько раз он видел Наджмсаму, печальную и сосредоточенную: то в одном кишлаке, то в другом появлялись душманы, били людей, резали, насиловали, забирали скот, уводили в горы, прятались в пещерах, в подземных норах, в кяризах, творили самый настоящий разбой. Душманы в основном приходили из Пакистана, и дорогу им перекрыть было нельзя. Наджмсама рассказывала, что однажды попытались заминировать неудобную горную границу с вертолёта, но мины буквально на второй день снесла лавина, а потом, это опасно по другой причине – по тропам ходят кочевники, они, ничего не зная, могут подорваться. И тогда поди им объясни, что мина была поставлена для отпетого бандита, а не для ходока – любителя перемещаться, вооруженного кремневой пищалью.
В последний раз, когда Князев увидел Наджмсаму – она с ребятами-активистами охраняла палатки с оборудованием для электростанции, – Наджмсама протянула ему огнисто-рыжий махровый цветок, который у Князева дома называют бархоткой – бархотки непритязательны, как воробьи, живут, оказывается, во всех частях света, – улыбнулась чему-то грустно, произнесла:
– Гульруси.
Вот как! Бархотки в Афганистане зовут русскими цветками – гульруси. Отдала бархотку Князеву, повернулась и ушла. А он остался стоять с огненным цветком в руке. Очнулся, лишь когда около него оказался Матвеенков. Матвеенков ткнул пальцем в недалёкое жилистое деревце с небольшими пыльными листочками:
– Что это такое?
– Маслиновое дерево.
– Маслиновое дерево? А с чем его едят?
– Это дерево, друг Матвеенков, универсальное. Когда оно молодо и весною на его ветках ещё только завязь появляется, то эту завязь срывают, сушат, и получается душистая гвоздика – незаменимая приправа к тортам, кексам и грибным маринадам, зелёные плоды используются как оливки, зрелые, чёрные – это и есть собственно маслины, лист используется как лавровый, косточки идут на пули, из стволов делают сами ружья, из почек – порох, из корней – запалы.
– Загибаете вы всё, товарищ сержант.
– Естественно, загибаю. – Князев спрятал цветок в карман, взялся за край Матвеенковской панамы и хотел натянуть её своему подопечному на нос, но не стал, улыбнулся тихо какой-то своей тайной мысли.
– Несерьёзно всё это, товарищ сержант, – проговорил Матвеенков.
– Так точно, несерьёзно. Знаешь, кто самая главная фигура в армии?
– Генерал.
