Андрей Свердлов - Схватка с Оборотнем
Ринувшись на помощь, Ткачук двумя ударами убил пленного. Но полковник не выразил благодарности. Он наклонился и пощупал у пленного пульс; тот был мертв. Соколов удалился.
С тех пор Ткачук многое делал по приказу полковника. Прикажи ему то же самое его командир-оуновец, он еще бы подумал, выполнять ли такое поручение, а от одного взгляда Соколова мчался как пришпоренный выполнять приказ. У Ткачука всегда было ощущение, что Соколов видит его насквозь. И он смотрел на Соколова почти с суеверным чувством ужаса. Это не человек, а дьявол! Он все может.
Хорошо помнил Ткачук и последнюю встречу с Соколовым. Летом, когда большевики взломали фронт и двинулись ко Львову, руководство ОУН приказало своим людям уйти в лес. С точки зрения немецкого командования, это было дезертирством. Поэтому Ткачук, направляясь на одну из конспиративных квартир на окраине Львова, старался не выходить на центральные улицы, забитые машинами отступающих частей вермахта. Он шел в мешковатом крестьянском пиджаке, в холщовых штанах, вправленных в грязные сапоги, у него на голове сидел украинский капелюх, и он казался самому себе неузнаваемым. При повороте в узкий переулок стоял серый «оппель» и неподалеку от него офицер в русской гимнастерке с надписью «РОА» на рукаве.
«Иди-ка сюда, Ткачук», — сказал ему Соколов.
И, ужаснувшись, он покорно побрел на оклик.
«Уходишь?» — спросил Соколов.
«Приказ був», — пробормотал Ткачук.
«Приказ»! — усмехнулся Соколов. — «Так ты, значит, вот кому служил… Своим кретинам из ОУН…» — Минуту он молчал, разглядывая Ткачука зелеными холодными глазами. — «А, черт с тобой! Иди хоть к самому сатане. Великая Германия скоро ляжет сплошным навозом, и туда ей дорога. Но ты помни: то, что знаю я о тебе, никто не знает. И учти: сколько бы вы там ни копошились в своих лесах, красные вас все равно истребят. У них в этом деле большой опыт. Да и силенок вам не хватит. Война кончится, и скоро. После нее, если останешься жив и устроишься где-нибудь, согласен работать на меня?»
Ткачук изумленно таращился на этого человека, столь спокойно предсказывавшего судьбу войны.
«Языка лишился? — резко спросил Соколов. — Я тебя еще раз спрашиваю: согласен работать на меня после войны?»
«Так вы же москаль», — пробормотал Ткачук. Он совершенно не знал, что отвечать.
«Дубина! — Соколов презрительно оглядел его с ног до головы. — Кто бы ты ни был: англосакс или папуас… если ты знаешь, что большевики — твои враги, ты должен работать против них. Ясно?»
«Ясно», — пробормотал Ткачук. Теперь он думал только об одном: скорее уйти от этого человека, а там… там видно будет.
«Вот что я тебе приказываю, — сказал Соколов; он сунул руку в карман и вынул какие-то бумаги. — Когда сбежишь от своих и окажешься у красных, предъяви эти документы».
Ткачук растерянно листал документы. Это был паспорт сорокового года на фамилию Харченко, выданный обывателю одного из сел на Полтавщине, и еще несколько справок.
«К чему це?» — спросил он.
«К тому, — сказал Соколов, — что на Полтавщине уже давно оставлены документы, что этот Харченко был в партизанах и потому неблагонадежен в отношении немецких властей. Таким образом, если наведут справки, ты их человек до мозга костей. А справок в селе они не наведут. Село уничтожено. Одни трубы. Так что с этими документами, да в таком виде, как сейчас, ты можешь ждать красных хоть на лежанке. Легенду, как оказался на Львовщине, сам придумаешь. Мало ли мы партизанских отрядов уничтожили, мало ли народу из них хоронятся по всей Украине! Так что помни: этот документ поможет тебе в любую погоду. Берешь?»
Ткачук молчал.
«Минуту даю, — произнес Соколов, закуривая. — И, кроме того, помни, что ты в моих руках… Но это на всякий случай… Для острастки. Подумал? Согласен?»
Ткачук поднял голову.
«Ни. Хлопцы найдут — пристрелят. Та и к коммунистам счет у меня великий».
«Ну, если так, — сказал Соколов, — тогда ступай. Но помни!»
Соколов сел в машину, и через секунду «оппель», подняв тучу пыли, скрылся в переулке. А Ткачук шел на явочную квартиру и думал: кто же этот Соколов? Уж не красный ли? Но тогда зачем ему, чтоб Ткачук присылал свой адрес на вымышленную фамилию? Потом разве красный стал бы творить со своими такое… Ведь ничего не было хуже для пленных, чем попасть к полковнику Соколову. От него уходили или в могилу, или в армейскую школу немецкой разведки… Нет, не красный Соколов, но кто же тогда?…
Ткачука охватил страх. Он лежал на тюремной койке, съежившись, обмякнув всем своим огромным телом, и думал: «Полковник всемогущ. Провел, видно, большевиков и на свободе. А на него, Ткачука, конечно, зол. Ведь он после разгрома армии Бандеры скрылся, переменил фамилию, а открытки на Московский главпочтамт не послал…»
Луганов ждал, что на следующем допросе Ткачу к скажет все. И действительно, Ткачук заговорил. В общих чертах он подтвердил то, что рассказывали о его деятельности другие. Но все попытки заставить его дать более подробные сведения о полковнике Соколове ни к чему не приводили.
— Еще немного о Соколове, — сказал Луганов. — Что вы тут туман пускаете, Ткачук? По его приказу вы казнили людей?
Ткачук облизнул губы. Луганов посмотрел в его помертвевшее серое лицо.
— Воды? — спросил он и подал Ткачуку стакан с водой.
Ткачук жадно выпил.
— Вернемся к Соколову. Он в лагере работал от кого? От РОА или от гестапо?
Ткачук пошевелил губами.
— Мабудь от гестапо, — пробормотал он, — а може, и ни. Хтось його знае — от кого? Може, и от вас! Хиба його разобрать! Це сам Сатана, ось шо кажу.
Видя волнение Ткачука, Луганов стал кое-что понимать.
— Да вы не бойтесь, Ткачук. Тут вам Соколов не страшен. Что конкретно делал Соколов в лагере?
Но Ткачук опять умолк, пришлось его увести в камеру.
И опять ночью, лежа на жестком тюфяке, Ткачук вспоминал последние свои дни в рядах националистов. В сорок восьмом стало уж очень плохо. Со всех сторон войска МВД и истребительные отряды из местных комсомольцев теснили и дробили силы «повстанческой армии». Жестокий бой следовал за боем, поражение за поражением; авиация выслеживала дым костров в глухих чащобах, местные коммунисты проводили сквозь непроходимые болота группы чекистов, крестьяне начинали отказывать в продовольствии. В сорок девятом наступил разгром. Связь между разными частями националистов была прекращена, курени их были изолированы один от другого, тогда-то и началось бегство даже самых стойких. К тому же советское правительство заявило, что предоставит амнистию всем добровольно сложившим оружие. Ткачук знал, что у сотенного Яценко есть чистые документы. Ночью поговорил с ним о том о сем, а к утру твердо было решено: бежать. Беглецам пришлось таиться от собственных караулов, шли всю ночь по болоту и лесу; утром были у лесной деревеньки. Долго приглядывались: нет ли солдат. Ночью поползли к хатам. Но выдала собака, и началась стрельба. Ткачук нырнул в кусты и там затаился. На рассвете по стонам обнаружил Яценко. Тот был ранен в ногу. С километр волок его на себе Ткачук, обходя деревню. Тогда-то и пришла мысль: за что он должен страдать, таская на себе Яценко? Чем заслужил эту долю Яценко, убийца и пьяница? Разве ж Бог будет против него, Ткачука, если он отправит на небо одного из своих бывших дружков? И Ткачук взялся за нож… Потом он вынул из карманов Яценко бумаги. Теперь у Ткачука был советский паспорт, знал он и место, где можно затаиться на время. Недалеко жила его старая знакомка, вдова мельника. К ней и направился Ткачук. У вдовы он прожил два месяца. Из дома выходил только ночью. И ночью же, чисто выбритый, в костюме, оставшемся от мельника, ушел на ближнюю станцию, пообещав вдове выписать ее к себе, как только где-нибудь устроится. Но когда устроился, о ней забыл и вспомнил только теперь, почти через полтора десятка лет.
