Схватка - Александр Семенович Буртынский
— Тоже понял.
— Ну ладно, давай теперь и чайком побалуемся, а? И отдыхать. С рассветом двинешься… Между прочим, — он ткнул пальцем в десятиверстку, — любопытная штука — за последние месяцы в Ракитянах не было ни одного ЧП, белое пятно. Своего рода загадка… Но позавчера был выстрел. Вот здесь, за хутором. И стреляли-то, заметь, не в исполкомовца или активиста. В рядового мужика, стеклодува на заводе.
— Постараюсь разузнать.
— Только осторожней. Может, ему вообще почудилось. Не стоит раздувать дело. Твоя задача — помочь местным властям, чтобы выборы прошли спокойно, празднично, весело! Как это бывает у нас.
* * *
Старуха Фурманиха, худая, нос крючком, в плисовой кофте с широкими рукавами, была похожа на хлопотливую ворону, вьющую гнездо для своего выводка. Она помогала солдатам сколачивать нары, набивать сеном матрацы. Приезжим отвела под жилье кухню с плитой, сама убралась в комнату, откуда с утра до ночи несся стрекот швейной машинки — супруг Фурманихи, старый Владек, портняжил.
За три дня к Фурманихе привыкли, перестали замечать, но она мельтешила перед глазами, то и дело давая о себе знать, как будто всю жизнь только и мечтала заполучить солдат на постой. То подкинет из сарая сухих березовых чурбачков, то подольет в котелки какого-то пахучего варева из фасоли и сушеных трав…
— Вы ешьте, ешьте, золотые мои, это полезно для молодых организмов. Травку сама собирала.
И стала загонять в горницу Владека, который по привычке сел обедать за кухонный стол. На солдат, вступившихся за старика, замахала руками:
— Что вы, родненькие, красавцы мои золотые. У вас свои дела, военные, может, тайны какие, а он тут развесит уши. Владек! Кому говорю, бери свою миску, бери хлеб, мужик ты или нет, горе мое.
— Мам, не блажи.
— Кому я сказала? Стене или своему законному мужу?
Грузный плешивый Владек, забившись в угол, не знал, кого ему слушать — то ли жену, то ли бравых ребят, с которыми ему, должно быть, интересно было посидеть, побалакать.
— Э, вот сумасшедшая нация, — вскинулся Владек на жену, защищая свое мужское достоинство, — у голове от тебя звенит.
— Э-э, — передразнила старуха, — вы посмотрите на этого гордого хохла, что с него станется, если я на пару дней в село отлучусь, он же с голоду помрет, Кто его кормит, кто его поит?
— Мам, а ремесло мое?
— Твое! Ремесла на карасин не хватает…
Она силком затолкнула Владека в комнату.
В общем-то, с женой Владеку повезло. В молодости Фурманиха, видно, была хороша собой, правда, от тех незабвенных лет остались лишь живые карие глаза на сморщенном личике да огненная деловитость, с какой она все время сигала из дому на базар и обратно, таская бесконечные узелки — их приносили ей из деревень в обмен на какие-то травы, которыми она снабжала поселян. Кажется, старуха тайком врачевала, а заодно приторговывала кое-чем. Оттого и была несказанно рада новым постояльцам — к солдатам милиция не сунется. Те сразу раскусили старухину корысть и только посмеивались над ее комплиментами в свой адрес: послушать ее, так все поголовно были красавцами, умницами. И самое малое, на что они могли рассчитывать на гражданке, должность начальника милиции или председателя райсовета — предел человеческой мечты в понятии Фурманихи.
— А что, он тоже красавец, Мурзаев? — исподволь заводил Политкин, простодушно округляя глаза на Фурманиху, которая в этот момент отбирала у невзрачного на вид Мурзаева сковородку, потому что не могла допустить, чтобы кто-то в ее присутствии занимался бабьим делом.
Фурманиха, на миг оставив сковородку, выразительно свела костлявые ладони:
— Что за вопрос!
— А я?
— Ты? Ты больше чем красавец! Я не знаю, сколько девчат рехнутся из-за тебя, дай бог им радости…
— А Колька? — трясся Политкин, кивая на «одессита», склонившегося над гитарой в своей неизменной шоферской кожанке и с трубкой в зубах.
— Софочка, София Павловна, мечта мальчишечья, где вы теперь?! — шепелявил Николай.
— Артист! — восклицала старуха, и голос ее поднимался до немыслимых высот.
— А лейтенант?
Старуха в избытке чувств закатила глаза, по-птичьи уронив голову: не хватило слов…
— На что ты все-таки живешь, мать? — спросил однажды Николай, попыхивая своей трубкой.
— Один бог знает, — вздохнула она с ласковой улыбкой. — Так… кручусь. Принесут на продажу десяточек яиц по рублю, им же некогда по базарам бегать, весна на носу, я и продам. Вы думаете, что можно заработать? Десять рублей за десяток, а то и того не дают.
— А прибыль откуда?
— Я знаю?
— Интересная арифметика, — сказал Николай. И старуха кивала, заранее соглашаясь. — По рублю берешь штуку, за десятку продаешь десяток, а себе чего? Как в том анекдоте — один навар.
Тут уж все не выдержали, покатились со смеху.
— Смейтесь, смейтесь. А я для добрых людей стараюсь…
Андрей вспомнил разговор с Сердечкиным и, воспользовавшись непринужденностью обстановки, спросил:
— А что у вас говорят об этом выстреле в стеклодува?
Старуха чуть вздрогнула, легкая тень скользнула по сморщенному ее лицу.
Может быть, само слово «выстрел» прозвучало неожиданно.
— Э, то ему померещилось, — отмахнулась она и, отвернувшись к плите, стала усердно перемешивать с луком шкворчавшее сало. В этой торопливой реплике чувствовался словно бы испуг или желание успокоить себя, отогнать страх. — У мужика это самое, — она, не оборачиваясь, повертела пальцем у виска, — он же с Карпат сюда удрав…
— А там что случилось, на прежнем-то месте жительства?..
— Шоб я так жила, если меня это интересует, мало мне своих хлопот… Да разве я что знаю, ничего не знаю! — неожиданно запричитала она. — Вы з им поговорите, он же сусед наш, Ляшко, рядом дверь… Ой, консерва пригорела, господи боже мой. И сколько тут мяса? Вы же такие здоровые все, прямо загляденье, вот я вам сюды яичков набью…
И уж тут трудно было с ней справиться: шмыгнула в комнату, и через минуту кухню наполнил аромат яичницы — сковорода стала прямо неузнаваемой от пузырящейся желто-белой шипящей смеси.
— Тот самый навар? — спросил Николай, когда ребята, окружив сковородку, дружно заработали ложками.
Старуха, опершись о косяк, со сложенными под грудью руками умильно глядела на них.
— Ну, — кивнула она, — навар как навар. Не нравится? Золотые мои деточки…
* * *
Дома-бараки, каждый на две квартиры, с террасой, еще довольно крепкие, рубленые, под черепицей, тянулись порядком до заводских ворот. Огороды выходили к полю с тонущим вдали в зимних сумерках хутором, за ним чернела стена леса.
Сутулая фигура Политкина маячила у крытой брезентом взводной полуторки. Вот он прошелся вдоль сараев, остановился на миг, завидев Андрея, и снова затопал, подбивая сапог о сапог, —
