Александр Мартынов - В заповедной глуши
С НАМИ НАШ БОГ!
Я тоже напился и умылся как следует. В принципе, я не люблю раскладываться на ночлег на дорогах или даже около них — старое туристское суеверие и вполне современная опасливость вместе взятые… Правда, тут выбора просто не было. Как, кстати, не было и топлива для костра… Но «Паша», пока мы ставили палатку, припёр откуда-то коряжину, которую разделал моим топором, взглядом спросив разрешения.
А «Саша» скис. Хромал он уже на обе ноги и, присев у огня, начал, морщась, разглядывать ступни. Кое-где сквозь пыль сочилась кровь. Следовало ожидать.
— Дурак, — сказал я. Он вскинул обиженные глаза. — Беречь надо не обувь, а ноги. Держи, — я перебросил ему тюбик и бинт. — Это солкосерил. Мажь и бинтуй… стой, промой сначала, как следует промой, не жалей, до крови.
Он похромал к воде.
«Паша» из пятнистого рюкзака достал два одеяла — хороших, тонких, но тёплых. Потом — консервы, разные, но подобранные без ума, явно просто так хватали с полок и клали в рюкзак. Два котелка, новеньких… Свою сумку он не только не трогал — аккуратно поставил в тень палатки и нет-нет, да и поглядывал, хотя в сгущающихся сумерках её уже и видно не было.
Во ржи усыпляющее посвистывал перепел. Потом раздался скрипучий звук, и «Паша» вскинулся:
— Что это?
— Коростель, — я прилаживал над огнём котелки. — Не слышал ни разу?
— Не… — он покачал головой, посидел, свесив между колен руки, в одной из которых был зажат нож «Саши» (опс, складной «спайдерко», дорогой и надёжный…). Сказал: — Я вообще вот так в первый раз.
— Не ходил в походы? — я надорвал пакетик с супом. «Паша» опять покачал головой. — Зря. Здорово.
— Наверно, — он вздохнул. — Вы колбасу будете?
Я присмотрелся и посоветовал:
— Выкинь. Весь день в рюкзаке на жаре, а она варёная… Давай кашу, если есть.
«Саша» прихромал уже с забинтованными ногами, сел, облегчённо перевёл дух и признался:
— Гудят, как колонки на концерте…Но уже не больно, спасибо. Только щиплет. Немного.
Ни тот, ни другой ни разу не выматерились. Меня стесняются? Может быть. А может, и нет. Может, воспитание. Даже у этого, который стопроцентно бывший беспризорный. Беспризорными становятся в нашей счастливой стране разные ребята. И по разным причинам.
Они сидели молча. Мне почему-то показалось, что, не будь тут меня, то они всё равно молчали бы. Сидели и глядели в костёр, над которым урчал мой котелок с гречневой кашей с говядиной, один из их котелков — с гороховым супом с копчёностями, другой — с чаем.
Я тоже смотрел в огонь, не пытаясь завести разговор. Зачем? Если захочется, то расскажут сами… Когда же я поднял глаза от огня, то понял, что стемнело окончательно. Разве что на западе упорно горела узкая алая ниточка.
— Готово, — заявил я, ловко и быстро снимая котелки и расставляя их в траве. — Пусть остынет… Жрать хотите?
— Очень, — признался «Саша».
— Значит, ещё потерпите… — я посмотрел вокруг. — Сейчас роса ляжет. Хороший день будет завтра.
«Паша» молча поднялся и, подойдя к палатке, взял свою сумку. Хотел переставить её под откинутый полог у входа, но потом шагнул с ней обратно к костру.
И споткнулся о растяжку.
Удержал равновесие, но сумка хлопнулась на бок. И из неё как-то плавно, скользяще, лентой выпали затянутые в банковские упаковки пачки. Не зелёные долларовые. И не унылые рублёвые. Радужные упаковки «еврейских денег». Сумка была набита ими.
«Саша» охнул. Это был единственный звук. «Паша» молча и быстро сел на корточки, глядя на меня потемневшими глазами, на ощупь стал сгребать пачки обратно в сумку. Вжикнул молнией. Вернулся к костру и сел, отодвинув сумку за спину.
Всё это время я оставался абсолютно неподвижен. Потом протянул руку, поправил дровишки. Мальчишки смотрели на меня через огонь. Пламя плясало на их окаменевших лицах. Сейчас им могло придти в голову, что угодно, поэтому я был настороже, тем более, что в руке у «Саши» оказался нож, а он явно с ним умел обращаться. Но именно «Саша» убрал его в чехол и молча посмотрел на «Пашу». Тот кивнул: — Давай. Чего теперь…
— Ладно… — «Саша» передёрнул плечами и снова посмотрел на меня. — Вы, конечно, можете нас убить и забрать деньги. Там пять миллионов евро. И ценные бумаги на предъявителя — ещё на восемь миллионов. Я честно… Вы говорили, что не убьёте, но это огромные деньги, за них почти любой пойдёт на преступление. И они не фальшивые. Но это не наши деньги. Мы их не украли, мы их просто… должны донести.
Кажется, они ожидали вопросов. Но я молчал, играл веточкой. И «Саша» продолжал, набрав в грудь воздуху:
— Мы не «Саша» и «Паша», конечно. Меня зовут Валька Каховский, а его, — кивок в сторону приятеля, — Витька Палеев. Это настоящие имена и фамилии.
— Я Леший, — сказал я, бросая веточку в огонь. — Дойдём до лесничества — может быть, скажу вам имя. Но прозвище тоже… настоящее.
— Ты начнёшь? — спросил Валька. Витька помотал головой и как-то съёжился. — Ладно, — повторил Валька. — Понимаете, ему… ну, трудно вспоминать. Поэтому я первый буду рассказывать. Про всё. А он пока… соберётся, что ли…
И я устроился удобнее, давая понять, что готов слушать сколь угодно долго.
ЖИЗНЬ ПЕРВАЯ
УЧИТЕЛЬ ФЕХТОВАНИЯ
Мальчик, дальше!
Здесь не встретишь ни признанья, ни сокровищ!
Но я вижу — ты смеёшься, эти взгляды — два луча…
Что ж, владей волшебной скрипкой,
Загляни в глаза чудовищ…
Н. Гумилёв
1
Под дворовым грибком звякала гитара — монотонно и лениво, под стать городскому летнему вечеру, уже плавно переходящему в ночь. Разбрелись по домам мамаши с детками несознательного возраста, отгуляли своё собачники, вернулись с работы обитатели квартир-коммуналок — и ещё не расселённых, набитых полудюжиной семей каждая, и выкупленных бизнесменами и чиновниками, а потом возвращённых в своё прежнее дореволюционное состояние — состояние роскошных палат. Дремали у подъездов и в разнокалиберных гаражах, сменивших когда-то стоявшую во дворе хоккейную коробку, машины — отечественные и иномарки, в трогательном братстве, колесо к колесу. Одиноко горели несколько уцелевших фонарей. Короче говоря, наступили те часы, которые отлично оправдывают старую, ещё советскую пословицу: «Темнота — друг молодёжи.»
Уединившаяся под грибком компания была такой же разношёрстной, как и обитатели самого дома. Среди дюжины мальчишек и девчонок были и те, у кого часы на запястье стоили пятьдесят евро — и те, у кого вся одежда стоила едва ли не столько же. Иногда это служило причиной для мелких и крупных конфликтов, в которые часто оказывались вовлечены родители. Но сейчас — не то. Вечер был слишком тёплым и тихим, даже петь в общем-то оказалось лень, и гитарист просто щипал струны. По кругу гуляли три бутылки пива, из них прихлёбывали по очереди, причём едва ли не у половины в этот момент на лицах проступало отвращение. Пиво было горьким и противным, но пить его — значило быть в образе крутого, в образе своего, а что ещё нужно от жизни? Отвращение пряталось, и малолетние дурачки (среди которых были и школьные отличники, и ребята, всерьёз увлекавшиеся спортом — умнее это не делало ни первых, ни вторых!) степенно кивали, передавая коричневые пузырьки дальше и с неприязнью ожидая, когда же они вернутся.
