Луи Жаколио - Собрание сочинений. В 4-х т. Т.3. Грабители морей
В недоумении продолжал он любоваться пейзажем. Вдруг его внимание привлек огромный столетний дуб, росший метрах в ста от замка. Очевидно, этот дуб долго боролся с суровостью климата, но наконец превозмог его и широко разросся, покрыв своей тенью большое пространство.
Увидев дуб, Ингольф вдруг вспомнил одно обстоятельство своей жизни. Он вспомнил, что в раннем детстве играл под точно таким же дубом, подле которого стояла каменная статуя рыцаря с копьем.
Каково же было удивление Ингольфа, когда, вглядевшись пристальнее, он увидал подле розольфского дуба совершенно такую же статую! Наконец, слышанный им крик белой совы тоже напомнил ему одно из ярких впечатлений детства, хотя Надод потом и объяснил ему, что это только подражание…
Где мог слышать Ингольф раньше этот крик? Белая снеговая сова прилетает в Норланд только зимой, а в это время года Ингольф не бывал в этих краях.
Несмотря на приближение драматической развязки, Ингольф невольно думал обо всех этих обстоятельствах, и чем больше думал, тем больше терялся в догадках… Как могло остаться у него такое впечатление от детских лет? Он хорошо помнил, что в детстве ездил со своим отцом только во Францию и Испанию, но не в Норвегию.
Среди этих размышлений Ингольф вдруг услыхал голоса, донесшиеся до него с «Сусанны», стоящей недалеко от «Ральфа». Разговаривал с кем-то Черный герцог, только что сделавший смотр всем своим кораблям и заехавший на минутку на «Сусанну», с которой он собирался следить за ходом предстоящего сражения.
В гостиной яхты был небольшой круглый балкон, на который герцог и вышел в эту необыкновенно теплую и приятную ночь.
Герцог был не один, и вот какие слова услыхал от него Ингольф:
— Какая славная ночь, Анкарстрем!.. А все-таки мне хочется, чтобы она прошла скорее, так как меня терзает нетерпение узнать, до каких пределов дойдет наглость англичан.
Разговаривающие не заметили Ингольфа, несмотря на то что яхта и бриг стояли друг к другу очень близко. Ингольф, не желая подслушать какую-нибудь тайну, уже собирался показать как-нибудь свое присутствие — например, зажечь в своей каюте лампу, как вдруг его поразил ответ Анкарстрема. Услыхав этот странный ответ, Ингольф изменил намерения и облокотился на окно.
— Позвольте мне, герцог, — произнес в ответ Анкарстрем, — не разделять вашего нетерпения. Я, например, с прискорбием отношусь к тому, что теперь здесь происходит, и отдал бы десять лет жизни за то, чтобы помешать столкновению. В то время когда сейм собирается пригласить вашего сына Эдмунда на престол Швеции, я не могу смотреть с легким сердцем на то, как он рискует своей драгоценной жизнью.
— Если Эдмунд не сумеет защитить герцогство своего отца, каким же охранителем будет он для своего королевства? — возразил герцог.
— А что если он падет в битве?.. Подумайте, ведь дни Густава Третьего сочтены, а заговорщики только и рассчитывают…
Конец фразы был произнесен так тихо, что Ингольф его не расслышал.
Но вот Анкарстрем опять возвысил голос:
— К счастью, у меня есть надежда, что со стороны англичан все это одна фанфаронада и что они удалятся, получив наш энергичный протест.
— Мне тоже хочется этого, — сказал герцог, — но если они не уйдут, я решился защищаться до последней крайности.
Слова эти были произнесены с энергией, обличавшей в герцоге непреклонный характер.
Ингольф узнал достаточно. От окна он отошел уже несколько успокоенный. Ему, пирату, сделавшемуся офицером королевского флота, хотелось получить доказательство, что Бьёрны действительно участвуют в заговоре. Доказательство он получил, услыхав его из уст самого герцога. Тем не менее положение все-таки было презатруднительное. Он понимал, что теперь, как офицер королевского флота, он должен действовать против герцога, если только не намерен прямо отказаться от чина и предоставить все Надоду… Но мог ли он спасти обитателей Розольфсе, даже если б желал? У него у самого был отец, который тосковал о нем; у Ингольфа были приключения, совершенно не позорные для него. Так, когда он был еще мичманом, его оскорбил один армейский штаб-офицер; молодой мичман кинул в лицо оскорбителю перчатку, вызывая его на дуэль… За этот проступок Ингольфа уволили со службы. Во время войны он получил крейсерский корабль и своими подвигами прославился на всю Европу, но после заключения мира с ним опять поступили несправедливо, не дав ему обещанного чина. И вот Ингольф поднял знамя бунта, но тогда это было в нравах той эпохи и не считалось позорным. Вчерашний корсар сплошь и рядом превращался в адмирала или полковника. И Конде с Тюренном безнаказанно могли переходить с одной стороны на другую, смотря по тому, куда склонялся их личный интерес. За это с них не взыскивали и не подвергали бесчестью. Теперь времена, конечно, изменились, и корсар не может стать адмиралом, но зато и адмирал, как прежде, не запишется с легким сердцем в грабители морей. Сознание долга по отношению к родине развилось, сделалось отчетливее, и теперь Ингольфам нет места ни на земле, ни на море.
Ингольф, став корсаром, не опозорил себя по понятиям того времени; но если бы он, назначенный офицером королевского флота, перешел на сторону заговорщиков, против которых был послан действовать, это считалось бы уже изменой, и на прощение он уже не мог рассчитывать. Вправе ли был после этого Ингольф поступить подобным образом? И до такой степени огорчить своего старика-отца, который, со своей стороны, беспрестанно хлопотал о том, чтобы его сыну вернули эполеты?.. Нет, благодарность имеет свои границы, а честь положительно требует теперь, чтобы он строго исполнил свой долг. Не может же он жертвовать собой и своим отцом ради людей, затеявших заговор против отечества и короля, который, хотя и поздно, все же загладил первоначальную свою несправедливость и наградил Ингольфа за прежнюю службу. Да, он, Ингольф, исполнит свой долг, хотя в то же время и сделает все возможное для того, чтобы спасти Харальда и его сыновей. Он не отдаст их в руки Красноглазому, он отвезет их в Стокгольм в качестве пленников, а там уж их сторонники обеспечат им способ убежать.
Остановившись на таком решении, Ингольф прилег на диван отдохнуть, так как уже более суток был на ногах. Мягкий турецкий диван, очень покойный, шел по стенам вокруг всей каюты. Как только Ингольф прилег, так сейчас же и заснул крепким сном.
По прошествии часа его вдруг разбудили страшный шум, крики, ругань. Вскочив с дивана, он расслышал чей-то громкий голос, гудевший, как труба, и покрывавший собой весь прочий гул. Голос кричал по-английски:
