Александр Холин - Адамантовый Ирмос, или Хроники онгона
– Ты всё-таки пришёл, то есть, не преминул прийти? – не оборачиваясь, спросил человек, ещё плотнее запахиваясь в толстый домашний халат, ничуть не похожий ни на больничную, ни на тюремную одежду. Поскольку в комнате больше никого не было, то ждали, вероятно, Никиту.
– Да, – кивнул гость. – Только мы разве знакомы?
От Ангела можно было ждать что угодно. Он мог объявить Никиту спасителем человечества или, на худой конец, всенародным целителем. Мало ли почему человек ждал Никиту? Перестраховаться в любом случае не мешало. Причём в этот раз, явившись спасителем от нападок Подсолнуха на остановке, офеня был без своей коробушки с книжками, деревяшками и монистами. Наоборот, одетый в новенькие джинсы и джинсовую курточку с выглядывающей из-под неё красно-кровавой рубашкой, Ангел выглядел очень даже клеевым пацаном. У них, в ангельском блокгаузе, тоже какая-нибудь партийная перестройка или просто статус поменял.
Человек в келье не обратил внимания на вопрос гостя. Скорее всего, никакой ответ был вовсе не нужен. Человек хотел говорить сам и иметь слушателей. Как это всё же важно – иметь слушателей. Любой из живых людей много отдаст за то, чтобы иметь внимательно слушающую аудиторию. Гордыня власти над чьим-то сознанием – о, как ты сладка!
– Я звал тебя, – продолжил мужчина, всё так же не оборачиваясь. – Звал и ждал. Не отрекаюсь. Хотя ты, верно, знаешь всё, что может тебе сказать обыкновенный больной обыкновенного юродома, но ведь и ты такой же сумасшедший, как и я. Мы недаром живём в одном доме: раньше это был твой дом, дом твоего отца, а теперь наш общий. И это закономерно, что теперь здесь не церковь, а больница для повредившихся умом. Поэтому я всё скажу тебе, что должен.
Мужчина приумолк, собираясь с мыслями. Куда это Ангел соизволил отправить Никиту? В дурдом, который когда-то был церковью? Вполне возможно. Такое даже при совдепии практиковалось нередко. Но за кого принимает гостя этот умалишённый философ? За явившегося к нему Спасителя? Тоже похоже на правду. Любопытно послушать какая такая нетленка приходила Подсолнуху в голову, за что «инфернальный художник» её спалил? Ведь этот самый, сидящий спиной к вошедшему, один из героев сожженного романа Голосовкера, то есть, Подсолнуха. Недаром Ангел предупреждал, что всё это надо увидеть своими глазами.
– Ты обещал человеку истребить зло добро, – раздался снова голос обитателя юродома. – Ты уверил человека в том, что, несмотря на все его злодейства, свирепость, глумление над добрым и добром, он всё же по природе добр и полон любви, даже тогда, когда топчет любовь ногами, и плюёт ей в сердце, и гадит на всё, что любит и любил человек. За твоё добро и твою любовь тебя распяли. Теперь об этом вспоминают со скукой и даже не хотят больше вспоминать, до того люди превзошли твою Голгофу и крест такими голгофами и суперголгофами, что твой Гефсиманский сад, и чаша скорби, и гвозди, вбитые в тебя, кажутся невинным капризом, детской фантазией по сравнению с этими новыми сверхголгофами гуманности сегодняшнего дня. Тебя распяли. Но всё же многие тогда уверовали в твоё слово, в твоё добро. Какие только личины не надевали на себя поверившие в твоё добро и доброту, чтобы проповедовать его и обманывать себя, и как беспощадно расправлялись они со всеми, кто пытался с них сорвать их обманные личины или хотя бы только указать на эти личины, усомниться в их доброте. Уязвлённое самолюбие доброго, когда усомнятся в его доброте и высокой цели добра, намного страшнее задетого самолюбия злейшего-из-злейших. Оно мстило и ещё как!
Были среди последовавших за тобою и нежнейшие из душ человеческих. Они думали, как ты, не умея победить зла добром. И многие из них запутались и уже сами не знали: где добро и где зло.
Ты смотришь на меня безмолвно, как будто всё это знаешь и даже знаешь нечто большее. О, это твоё большее! Сколько раз оно спасало тебя в душе человека, уже отчаявшегося в тебе и понявшего всю тщетную чудесность твоей мечты о добре и добром человеке, – но только мечты. И когда он это понял, он, отчаявшийся, решил, что земля, родив человека, родила только интересного зверя, самого интересного из всех зверей на земле, который вовсе не хочет никакого добра, и никакого зла, и вовсе не хочет их борьбы, а хочет только интересно жить, ликуя и смеясь жизни, – и это всё. Он даже не прочь поохотиться на другого интересного зверя и, если бы мог, охотился бы даже на самого себя, как это ни смешно. А, впрочем, кое-кто на себя же и охотится: ведь встречаются же и такие, которые сами себя подстреливают. Но он не смог так жить, как хотел. Жить только интересно вне добра или вне зла, потому что среди его породы возникали звери ещё интереснее, чем он, которые изобретали ещё более интересные земные забавы, чем прежние, и среди этих забав особенно интересной оказалась забава «добро», и даже забава «в веру в добро»: сначала – детская, прелестная, а затем самая кровавая забава. Эти забавы были так занимательны и так нравились, что все другие забавы по сравнению с ними становились скучными. Это вызвало ненависть и опасение у ставших скучными. И тогда эти скучные, бывшие интересные, стали охотиться на новых интереснейших зверей, играющих «в добро». Таким вот интереснейшим зверем был и Ты, «человеколюбец», ставший богом.
Ты прибавил к игре «в добро» ещё любовь – к человеку, которая могла увлечь за собой тьмы человеков. И вот тогда-то бывшие интересные звери, ставшие скучными, сговорившись, превратили твою «живую любовь» в «жертвенную любовь», в новую забаву для человека, – и распяли тебя.
Так решил про себя отчаявшийся в добре.
Я знаю, что ты не был забавником, что ты на самом деле хотел истребить зло добром, не постигая всей хитрости охотников на интересного зверя. И что же! – за 2000 лет ты этого не сумел, – пусть не ты, пусть это христианская культура не сумела истребить зла добром. Но она наскучила, эта христианская культура, и человек отвернулся от тебя и твоей жертвенности. Теперь человеку остался второй путь. Забава ли это или новая попытка всерьёз – но человек от сего дня спросил себя: «Если зло неистребимо добром, то нельзя ли зло истребить злом?».
О, это желание «истребить зло злом», стало сегодня его мечтой, и он решил эту мечту осуществить. Он решил: если преодолением зла добром руководила любовь, твоя любовь, – то истреблением зла злом должна руководить ненависть. На лбу двадцатого века – как каинова печать, загорелась заповедь – страшный девиз, лозунг новой эры, эры высшей гуманности: ненавидь, если ты человек.
Разве здесь в слово «человек» не вложена высшая гуманность и надежда? Эта ненависть врывалась по-разбойничьи в умы, вползала в сердце и впускала в него свой яд. Она лежала, притаившись в тёмных углах нищеты и коек больниц, скользила под тёплое одеяло будуаров, ворочала тела в мягких постелях и таилась вором под кроватью. Она валялась под заборами с пьяным выкриком охрипшей глотки, всходила на кафедры и амвоны, гудела в фабричных гудках и паровозах, свистела свинцовыми наконечниками плёток и дубинок. Она захлёстывала петлёй виселиц горло и взрывалась бомбой под лимузином. Мириадами микробов она вселялась в бумагу, принимая обличие букв и слов, шепталась на явочных квартирах и в ночь гремела по лестницам под звон шпор сапогами. Она вспыхивала пожарами усадеб и целых деревень, обрушивалась на вековую скорбь глаз, века ждущих избавителя, белыми клыками набрасывалась на чёрные тела и чёрными коричневыми кулаками на белые, и тот, кто всё это совершал, кто умел так ненавидеть, считался человеком. Она была непобедима, потому что вооружилась с самого начала оружием, страшнее и сильнее которого на земле нет: Идеей. Именно Идея и вырезала на своём щите тот девиз – лозунг высшей гуманности: ненавидь, если ты человек!
