Николай Прохоров - Комендант брянских лесов
Пока Ефим занимался своим делом, Егор решил смастерить шалаш. Он связал вершины ближайших ореховых кустов, ловко обрешетил прутьями все стороны шалаша и покрыл толстым слоем травы, воспользовавшись косой, которая была у артиллеристов. Из тонких веток разведчик сделал щиток вместо двери, чтобы ночью укрываться от комаров, особенно после дождя. Пол жилья Егор устлал еловыми ветками и накрыл плащ-палаткой. Теперь он с нетерпением поджидал Ефима, чтобы показать ему новый шалаш. Егор не сомневался, что приятель опять поселится вместе с ним, хотя Ефиму следовало бы жить с Костей Гравиным и Песковым.
Подошедший к шалашу артиллерист устало опустился на траву, сбросил с ног лапти и начал выжимать мокрые портянки. Глядя на посиневшие, сморщенные от долгой сырости ноги Ефима, Егор проговорил:
— Пора тебе, Ефим Акимыч, менять эту недостойную обужу. На вот, бери.
Разведчик подал другу сапоги с короткими, широкими кожаными голенищами темно-коричневого цвета. На толстых подошвах блестели шляпки гвоздей, каблуки были подбиты узкими подковами.
— Где это тебе удал...
Артиллерист не договорил, и Егор увидел, как лицо его брезгливо передернулось.
— Я подумал, Ефим Акимыч, — заговорил Егор своим обычным полушутливым тоном, — что ж ему теперь, куда ходить покойнику? Фашист отмаршировал свой срок, хватит. И без того далеко зашел в сапогах этих... Зря они сгниют. А нам с тобой ой-ой... много еще шагать придется! По этой причине ноги полагается держать в сухом виде. А то и до ревматизма не долго дожить. Тем более, что и осень не за горами. Разве мы виноваты, что наши склады с обмундированием далеко отсюда? У Сидоренкова, сам знаешь, из вещевого довольствия одна пилотка, и та на его пустой голове находится.
Отвернувшись от подарка, Ефим молчал, покусывая тонкий стебелек травы. Егор сочувственно смотрел на товарища. Он хорошо понимал его состояние.
— На первых порах, Ефим Акимыч, и я вот так,— серьезно уже сказал разведчик. — не хотел надевать чужое. Противно это с непривычки. Но делать нечего, пришлось. Воевать надо же в чем-то! Здешние колхозники обрядили бы нас, но ведь их фашисты ободрали, как липку, они тоже все ходят в лаптях, а то и совсем босыми.
— И то верно, — согласился вдруг Ефим, взяв в руку один сапог.
— А размер как раз твой, сорок пятый. Так что высуши портянки, да и обувайся. Негоже, брат, старому русскому солдату в лаптях ходить, — опять пошутил Егор.
Разведчик поднялся и пошел прочь от палатки, беззаботно насвистывая какой-то мотив.
Когда он через полчаса вернулся, Ефим разминал в руках высохшую портянку, готовясь надеть уже второй сапог.
— Вот и славно! — одобрил разведчик.
— С паршивой собаки хоть шерсти клок. В аккурат по ноге пришлись, — сказал артиллерист.
— У меня глаз точный, по лаптям определил твой номер, — с серьезной миной проговорил Егор.
Он принес дров, наломал сухих еловых веток и начал разжигать костер.
— Пока кухню наладят, мы с тобой чайку напьемся. Сейчас пойду малинового листа сорву на заварочку, — хозяйственно рассуждал разведчик, раздувая огонь.
Что и говорить, хорошо выйти невредимым из боя, особенно если в суматохе сражения командир заметил тебя, да еще крикнул, словно наградил: «Молодец!»
У Ефима были все основания, чтобы пережить такие чувства после боя. Но именно теперь, к удивлению товарищей, он ходил мрачный и все старался остаться один. Артиллерист проявлял полное равнодушие к похвалам которые наперебой выражали ему партизаны.
Егора сильно озадачило поведение друга. Острым глазом разведчика он скоро заметил необычно подавленное состояние артиллериста, но боясь обидеть его каким-нибудь неосторожным вопросом, не решался заговорить с ним об этом. Как всегда в минуты волнения, Ефим непрерывно курил, свертывая одну цыгарку за другой. Увидав, что старик вытряхнул последние крошки табака, Егор молча взял у него из рук кисет и, всыпав большую горсть самосада, так же молча возвратил его.
Это был трогательный жест со стороны разведчика. Ни в чем так не нуждались партизаны, как в махорке. Нередко бывало, когда маленький окурок переходил из рук в руки и каждый ревниво следил, чтобы получивший его сделал не больше одной затяжки. Ефим благодарно кивнул Егору.
— Не знаешь, Михаил Сергеевич свободен сейчас?
Егор не удивился, что старый солдат так спросил о Куликове, хотя партизаны всегда называли его не иначе как только «товарищ комиссар». Разведчик не стал спрашивать, какое дело у него к Куликову, а только охотно предложил:
— Если хочешь, я могу сходить узнать.
— Нет, спасибо, я сам пойду к нему, — ответил Ефим.
Как только Рачков вошел в палатку комиссара, тот сразу заметил, что старик чем-то расстроен.
— Что скажете хорошего, Ефим Акимыч? Да вы присаживайтесь, — указал он на скамейку, наскоро сделанную кем-то из грубой, топором обтесанной доски.
— Нет, если разрешите, я постою. Вопрос у меня есть к вам, Михаил Сергеевич.
— Пожалуйста!
— Могу ли я написать своей старухе в Сарапульский район письмо? И будет ли мне разрешение сообщить ей... — Ефим смутился. Он мял в руках папироску, рассыпая искры. Почувствовав на пальцах огонь, артиллерист с досадой бросил папироску на землю и наступил на нее сапогом.
— Закуривайте, Ефим Акимыч, — спокойно, словно не замечая волнения Ефима, сказал комиссар, протягивая пачку сигарет. Сам он не курил, но всегда носил в кармане табак или папиросы. Он любил угощать партизан.
— Спасибо, не хочу. Да и не курю я цыгареты эти... Так вот. Можно ли сообщить ей, что я теперь... красный партизан?
— Почему же не написать? — удивился комиссар, не понимая волнения Ефима: — Самолеты возят почту аккуратно. Давно бы вам нужно было.
— Вы, Михаил Сергеевич, может, запамятовали: ведь я три месяца не отбыл своего срока по суду... Вот меня сомнение и берет. Простила ли мне советская власть преступление, которое... Или, когда прогоним фашистов, досиживать придется? Может быть, поэтому неудобно партизаном называть себя?
Пораженный словами Ефима, комиссар не отрываясь смотрел на него.
— Я думаю, что вам, Ефим Акимыч, можно быть... — начал было Куликов, но как раз в это время в палатку вошел командир отряда Гуров, помешав комиссару договорить фразу. То, что должен был сказать Михаил Сергеевич, Ефим ожидал с безмерным волнением, как приговора. Лицо старого артиллериста выразило нетерпеливую досаду. Командир пришел явно некстати.
Ефим всегда несколько робел перед Гуровым. Строгий, неразговорчивый, командир отряда не то что бы был недоволен артиллеристом, но словно не замечал его. И Ефим всегда чувствовал расстояние между ним и собой. Комиссар, напротив, при случае охотно беседовал с ним. Особенно о житейских делах любил потолковать Куликов со старым колхозником. О том, например, что не будь войны, теперь полным ходом шла бы здесь уборка хлебов; что станция Унеча—подходящее место для сооружения элеватора, потому что к этой станции примыкают колхозы четырех районов. Один раз комиссар вдруг заговорил о грибах и ягодах:
