Евгений Войскунский - Искатель. 1969. Выпуск №4
— А ему от этого какая прибыль?
— Мастерскую открыть хочет, чинить кастрюли, сковородки, а нас в помощники возьмет, подработаем.
Но мать не успокаивалась.
— Скрытничает он, таит от нас что-то, — жаловалась она мужу. — Поговорил бы ты, отец, с ним, отругал.
— А за что же, мать, ругать-то? — хмурился отец и нервно теребил одеяло.
— Да странно как-то все. Мореходку эвакуировали, а он остался. Почему? Чует мое сердце, неспроста это.
— Верно, неспроста, — соглашался муж. — Придет время, сам скажет, что к чему. В одном я, мать, уверен: своих детей мы воспитали правильно.
С трудом поворачивая голову, Яков Яковлевич смотрел на стену, где висели старые фотографии. Его взгляд задерживался на одной из них. Вот он — матрос революционного броненосца «Синоп» Гордиенко! Лихо сдвинута бескозырка, на черной ленте — имя корабля. Веселые глаза, удаль в лице, пышные боцманские усы.
Десять лет плавал он на «Синопе». Где только не побывал, какие моря, страны не перевидал! А пришла революция — стал матрос Гордиенко красным пулеметчиком. Бил и гайдамаков, и деникинцев, и махновцев! Эх, сейчас бы ему той удали и молодой силы!
Матрена Деомидовна как бы догадывалась, о чем думает муж, говорила с опаской.
— Лишь бы со шпаной не связался. Да еще этот Бойко, что за человек, бог его знает. Нехорошо говорят о нем. Будто был в строительном батальоне, а потом утек оттуда. Будто жену с сыном бросил, любовницу завел…
— Да все это злые люди треплют, а ты и повторяешь. Яшка наш — парень с головой, твердый, плохому человеку не доверится…
Но мать все это не убеждало. Она плакала ночами, днем в тревоге металась от окна к окну, выглядывала во двор, прислушивалась к шагам за дверью.
— Чисто Иисус Христос с креста снятый! — с ужасом воскликнула она, когда Яша появился на пороге после трехдневного отсутствия. — Нас бы с отцом хоть пожалел.
— Алексей знал, где я, — ответил Яша, смущенно топчась на пороге.
— Да он сам под утро явился. Господи, с ума я с вами сойду! Ты бы им что сказал, — обратилась она к мужу.
Отец, небритый, с заострившимся носом и впалыми щеками, лежал на кровати и, о чем-то думая, смотрел в потолок на паутину трещин.
— Хватит, мать! Кажись, все уже переговорили, — сказал он сурово. — Они уже взрослые, что к чему, им виднее. Я бы на их месте тоже без дела не сидел.
Мать поднесла к глазам угол передника, ушла в другую комнату.
— Где же ты все-таки был? — шепотом спросила Нина.
Она поливала Яше из большого медного чайника — водопровод не работал — и все охала, рассматривая на теле брата ссадины, царапины, синяки.
— Где был, там уже нет, — ответил Яша. — Много будешь знать — скоро состаришься.
— Думаешь, я такая глупая, что ни о чем не догадываюсь, да?
— Интересно…
— Очень интересно, — не унималась Нина. — Почему ребята к вам с Лешкой зачастили? Какие такие у вас секреты? Зачем вы с Лешкой вроде отделились от нас и все в докторовой квартире ошиваетесь? Разве тут места мало?
— Лей же, ну! — приказал Яша громко и — тише, чтобы не слышал отец: — Можешь ты не орать на весь дом? И вообще…
— Что вообще?! — вскинулась Нина и окатила брата холодной водой так, что струйки побежали по спине за пояс и он завертелся волчком. — Разве неправду я говорю? И еще: что это на чердаке вы прячете, а?
— На чердаке?! — Яша мгновенно выпрямился. — Ты лазила на чердак?
На чердаке, забитом разной рухлядью, была спрятана запасная рация партизанского отряда, и Яша отвечал за ее сохранность. «Эту вещь, — наказывал ему Бадаев, — береги как зеницу ока». О рации на чердаке в их группе не знал никто.
— Ты что побледнел? — испугалась Нина. — Нужен мне твой чердак! Просто я видела, как однажды, еще когда в городе наши были, ты с каким-то дяденькой тащил туда что-то.
— Ну это когда было! — махнул рукой Яша, успокаиваясь. — Доктор, если помнишь, языков много знал и книг после него оставалось тьма. Куда их было девать? Не жечь же, не выбрасывать. Вот мы и снесли их на чердак, Вернется человек — спасибо скажет.
— Врать ты научился — страсть! — сердито сказала Нина и снова плеснула на него из чайника.
— Не веришь — проверь, — блаженно фыркая, проговорил Яша. — Только учти, мышей и крыс там развелось — ужас!
Нина вздохнула. Она очень любила брата, знала, что и он ее любит. Несмотря на то, что ей еще не было двенадцати, он относился к ней как к ровне, называл «своим парнем». Когда он вдруг ошалело влюбился, «свой парень» стал его личным курьером и чуть ли не каждый день бегал в Красный переулок с «сов. секретными» пакетами.
Но было это в той, «другой» жизни, до оккупации. И казалось, что очень давно. Теперь же Яша посерьезнел, стал замкнутым, где-то часто пропадал. Нина видела, что ребята, которые бывали у них, во всем повиновались Яше. Даже девятнадцатилетний Лешка и тот относился к младшему брату с особым уважением, как будто старшим был не он, а Яков.
Умывшись, Яша натянул на себя свежую рубашку, сменил порванные брюки и пригладил перед зеркалом буйные огненные волосы.
— Ребята не приходили?
— Все были, все, — шепнула Нина, — Сашка, Лешка, Гришка. Все тебя спрашивали.
— Чего вы там шепчетесь, как при покойнике? — отец отложил в сторону перочинный ножик и незаконченную фигурку скачущего всадника.
— Да нет, батя, мы так, — откликнулась Нина. — Ну, я за водой пошла, — громко сказала она, заговорщически глядя на брата. И, подхватив чайник, скрылась за дверью.
— Я все слышал, — сказал отец. — Раз уж Нина смекнула, то и от соседей это могло не укрыться. Осторожнее надо, хитрее… Время-то какое? Береженого бог бережет. Меня-то мог бы посвятить в свои тайны! Все равно ведь догадываюсь.
— Раз догадываешься, зачем говорить? — нашелся Яша и, подойдя к постели отца, поправил сползшее одеяло, — Так надо, батя, понимаешь?
— Надо, значит надо, — вздохнул Яков Яковлевич и своей исхудалой рукой сжал руку Яши. Было в этом пожатии и тихое одобрение и молчаливая гордость за сына.
Яша сглотнул слюну, излишне громко спросил:
— Бойко не заходил?
— Твой-то теперешний духовный отец? Как же, интересовался. Хвастался, что власти ему мастерскую открыть разрешили.
У Яши в глазах мелькнула радость. А отец продолжал:
— Не нравится он мне… Не нравится… Пьет много… Нехорошо… Так и совесть пропить недолго. Вечно у него глаза как мерзлая картошка… Храбрится, значительность на себя напускает, а сам как лист осиновый… Боится он чего-то, что ли?
— Зря ты на него, — возразил Яша, одеваясь. — Хороший он человек, наш.
— Разве я его оговариваю? От сердца я… Молодые вы, горячие…
