Остин Райт - Островитяния. Том первый
Наутро Дорн разбудил меня, и, накинув легкую одежду, мы спустились к реке по узкой тропинке, проходившей сквозь засаженные деревьями университетские участки. Человек с полсотни студентов купались обнаженными; многих из них Дорн знал и представил нас друг другу. В восемь часов мы, вместе со всеми студентами, сели за завтрак в большом университетском зале, просторном, старом, сумрачном, с высоким резным потолком и темными стенами. Снопы солнечного света падали из высоко расположенных круглых окон, и пылинки плясали в них. Вилки и ножи весело стучали о фаянсовую посуду, пахло беконом и горячим хлебом. Не было еще и девяти, когда мы, уже снова верхом, подъехали к городским воротам.
— Ты не против, если мы сегодня поменяемся местами? — спросил Дорн. — Мне удобнее ехать впереди, а тебе — сзади, так, чтобы вьючная лошадь шла посередине. Вчера я оказал тебе честь, хотя ты, наверное, этого и не понял. В общем, тебе ни о чем не надо заботиться.
Он рассмеялся, и мы отправились в предложенном Дорном порядке. Позже я узнал, что Дорн действительно оказал мне честь, и немалую.
Выехав из ворот, мы двинулись на север, оставив город и Университет позади, обратив свои взоры к горам на горизонте.
В тот день мы покрыли сорок пять миль. Солнце палило нещадно, и его блеск заставлял меня щуриться до боли в висках. Местность пошла холмистая, более суровая, выжженная солнцем. Жаркое марево колыхалось вокруг, и ничего было не различить в нем, кроме гор на севере и Ривса — на юге.
Спустившись в широкую долину, пересекая которую, несся пенный бурливый поток, мы сделали остановку, и здесь я впервые отведал типичное блюдо островитянских путешественников — кусок говядины, запеченный в непроницаемой оболочке из твердого крупитчатого хлеба. Перед едой его отмачивают в воде, и он хорошо утоляет голод. Кушанье это может храниться от восьми до десяти дней в жаркую погоду и около месяца — в холодную. Кроме этого, у нас была арка, а запивали мы все густым горячим шоколадом.
После полудня окружающий ландшафт изменился. Местность становилась все более холмистой, и однообразные, как клетки на шахматной доске, фермы стали перемежаться участками безлюдного, молчаливого сосняка, росшего на суглинке. Тени удлинились и поголубели, воздух стал влажным и прохладным. Наконец мы очутились в отрогах гор. Я дышал полной грудью, счастливый, хотя и усталый, впрочем, не настолько, чтобы душа перестала откликаться на упоительное чувство, что земля под тобой медленно поднимается, вознося тебя к вершинам мира.
Наконец мы достигли узкой, вытянутой с севера на юг долины, и внезапно в самом конце ее вновь возник снежный купол Островной, розовый в лучах низкого солнца, уже скрывшегося за холмами. Дорн свернул на начинавшуюся за двумя каменными столбами узкую, как игольное ушко, сырую тропку. Потом с улыбкой повернулся ко мне и сделал знак, чтобы я приготовился. И едва я успел покрепче усесться в седле, как наши лошади пустились в галоп. Прохладный воздух сумерек хлестнул меня по лицу. Огромные сосны мелькали по сторонам. Мы проскакали футов пятьсот, и вот в конце тропы показался просвет, и я увидел стоящий в окружении деревьев приземистый двухэтажный старый дом, сложенный из серого камня. Дверь под увитым лозой навесом открылась, и полоса желтого света легла на землю перед крыльцом. В долине было уже темно, хотя закат все еще освещал вершины холмов.
— Кана! — раздался ласковый стариковский голос, и две фигуры выступили навстречу им.
— Дорн и Ланг! — выкрикнул мой друг.
Все вокруг меня помутилось, и дар речи вернулся ко мне только после чашки пряно-горького шоколада. Впервые этот напиток действительно пришелся кстати.
Приняв горячую ванну и переодевшись в костюм из гардероба Дорна, разумеется, слишком большой для меня, я почувствовал, что силы возвращаются, но последовавший за этим плотный ужин вновь привел меня в полусонное состояние. Хозяева дома были очаровательны. Лорд Файн, чей ласковый голос приветствовал наш приезд, был восьмидесятилетний, худощавый, даже хрупкий, но сохранивший моложавую осанку и уверенную поступь старик. Его лицо поистине поражало. Из-под кустистых седых бровей глядели черные, как уголь, горящие глаза. У него был надменный крючковатый нос, а кожа, изрезанная тонкой сетью морщин, была такой смуглой, что густые, коротко остриженные седые волосы лежали на голове снежной шапкой. В целом лицо его производило впечатление дикости и даже свирепости, за исключением губ, постоянно готовых сложиться в ласковую, обаятельную улыбку. Он-то и был двоюродным дедушкой Дорна и братом Файны, написавшей мне свое очаровательное письмо.
Вместе с ним жил его брат, внешне примерно тогоже типа, но более утонченный, не такой живой и подвижный, более язвительный и лишенный обаяния, присущего старому лорду. Ясные глаза его жены, Мары, которая была несколькими годами моложе, светились умом и проницательностью.
Лорд Файн был сыном одного из крупных островитянских военачальников. Это он семьдесят три года назад сокрушил демиджийцев, и его имя упоминалось в первой книге Карстерса «С островитянами — против демиджийцев». Его отца Карстерс тоже хорошо знал и любил. Понимая, что мне это любопытно, хозяин дома поделился воспоминаниями о своем родителе.
Лежа в мягкой постели, я неожиданно вспомнил о Глэдис Хантер и ее интересе к Карстерсу. Да, теперь мне было о чем ей написать!
Спал я крепко и проснулся, когда уже светило солнце. За окном высились совершенно неподвижные большие старые сосны с длинными иглами, собранными в пушистые, отливающие сталью метелки. Деревья застыли рядами по склону холма в тихом утреннем воздухе.
Ясное прохладное утро шло своим чередом. Лорд Файн и Дорн, взявший одну из лошадей деда, так как наши отдыхали, отправились по какому-то делу, явно намеченному еще с вечера. Брат лорда, положив на плечо мотыгу, куда-то ушел. Мара дала мне кусок шоколадного кекса, рассказала, где поблизости есть приятные места для прогулки, и тоже удалилась. С мыслью о Глэдис я взял письменные принадлежности и пошел по тропинке, которую указала Мара.
Начинаясь сразу же за каменной стеной, тропа вела вверх, огибая прохладные стволы. Я поднимался не спеша, понимая, как натружены мои ноги после двухдневной езды верхом. Примерно через полчаса подъема тропа достигла верхней точки в цепи холмов, протянувшейся с востока на запад. Усевшись на поваленный ствол, я оглянулся.
На юге виднелась извилисто текущая река Фрайс, долина Тиндал и вновь — плавные блестящие излучины реки, растекшейся по низменности. На севере, примерно в двадцати пяти милях, главная гора Островитянии, занимая чуть ли не полнеба, вздымалась округлым, недосягаемо высоким, незапятнанно белым куполом.
