Елена Крюкова - Золото
И все за дощатым столом стали кричать: за смелость, за смелость!.. – и поднимать и сдвигать стаканы, и выпили, и стали быстро, судорожно закусывать всякими закусками, что были на столе – и картошкой, и огурцами, и хамсой, и абрикосами, – а выпив, вдруг притихли, загрустили, стали оглядываться на могилу Князя Всеволода: приближался девятый поминальный день, и Сереге предстояло опять тащиться в таманский сельмаг за новой порцией водки, выходит, что так. Андрон положил руку на плечо Леона. Выпитый стакан водки затуманил ему шмелиные глаза.
– Ты ужасно хороший, Леончик, – мурлыкая, как кот, Андрон придвинул башку к небритой щетине Леона. – Ты стильный. Обожаю стильных людей. Да здравствуют стильные люди. Они всегда оказываются наверху. Люблю эту миссионерскую позицию. Она наиболее сексуальна, хоть и традиционна. Потому что она дает тебе почувствовать свою власть. Власть, ты слышишь, власть.
– Спасибо, друг, – небрежно сказал Леон, поглаживая ладонью щетину, – я сам не знал, что я такой.
Ежик стоял рядом со Светланой. Он все еще переживал то, что было на берегу. Ему казалось: ему снился сон. А потом этот концерт Андрона в степи. Ну почему, почему Жермон смотрит на Светлану так подозрительно… так подло?!..
Гурий Жермон сидел на краю стола. Его взгляд, вонзенный в Светлану и Ежика, был так тяжел, что Серега, случайно наткнувшийся на него, разом вспотел. Эк разобрало мужика!.. И что это все они на бедняжку медсестричку, просто как мотыльки на огонь?.. Что такое в этой московской девочке, непритязательной медичке, приехавшей сюда и подзаработать, и отдохнуть, и поднабраться впечатлений, – зеленые, как крыжовник, глаза, русые косы на затылке?.. слишком смуглая, как индианка?.. слишком широкие бедра, слишком тонкая талия?.. С виду – ничего особенного, так, девчонка как девчонка, тысячи таких, а присмотришься – вся солнечная… Чем она так притягивает к себе?.. Серега и сам бы не прочь ухлестнуть… да у Сереги – невеста в Костроме…
Через мгновенье, когда зелье разлилось по жилам, все зашевелились, загудели, кто-то запел, кто-то зашутил, Андрон сам полез с новым тостом; Гурий, продолжая тяжело глядеть на Светлану, схватил горсть абрикосов с тарелки и затолкал себе в глотку, как кляп; Светлана ударила Ежика по руке, когда он потянулся к стакану: нельзя!.. хватит… Минутная грусть исчезла, растворилась в застольном гуле и шуме. Первые звезды повысыпали на небе, мерцая и искрясь, и южная ночь опускалась властно и стремительно, как темный полог. Власть! Леон сказал – власть… Светлана не знала, что это такое. Власть царя, власть генерала, власть патриарха, власть олигарха… власть мелкого чиновника над большим художником… власть матери над дочерью… надсмотрщика над рабом… Неужели это так опьяняет – власть?.. Неужели это самое большое наслажденье в жизни?.. Жермон говорил – большое… противный Жермон… не смотреть в его сторону, не смотреть…
Застолье в честь концерта Андрона гудело допоздна. Когда небо стало уже совсем темным, черно-синим, а из-за горизонта показался зловещий красноватый Антарес, завеселевший как следует Серега скомандовал:
– Эй, слушай меня!.. я – Командор… слушай мои шаги… приказываю: всем спать… расползаться по палаткам…
Да и всем улечься хотелось. Все были только рады приказу.
И через пять минут из палатки Андрона раздался дикий вопль.
Кричала Славка Сатырос.
Она кричала так страшно, так неистово, что весь полупьяный, собравшийся уже сладко задремать после сегодняшних впечатлений лагерь археологов дрогнул.
Это был крик человека, увидевшего голову Медузы Горгоны – да так и застывшего со страшным криком в зубах, в глотке.
– А-а-а-а-а! А-а-а-а-а-а! А-а-а-а!
Ужас объял людей. Они не пошли из палаток – поползли. Коля Страхов бежал, споткнулся, упал. Моника вылетела из палатки всклокоченная, похожая на белобрысую ведьму. «О, годдэм, ит из дизайтер!..» Да, это катастрофа… Катастрофа?! Здесь?! Сейчас?! Вечером, в спокойном лагере экспедиции, под ясными звездами Киммерии?!
Когда они влетели в палатку Андрона и схватили орущую и дергающуюся Славку, оттаскивая ее от страшного, вытаскивая прочь, чтобы она невидела, они поняли все.
Андрона убили жутким чеченским ударом – ему перерезали горло поперек. Длинная дикая красная улыбка зияющей раны заставила закричать и Монику, забить себе рот кулаком. Он лежал, красивый, еще теплый, неостывший, уже не шевелился. Колька Страхов, с расширенными зрачками невидящих глаз, захрипел:
– Светлану!.. Светлану скорее!..
Она и сама уже бежала – и Ежик бежал за ней, на ходу расстегивая чемоданчик походной аптечки. У нее не было в голове никаких других мыслей, кроме одной: остановить кровь. Еще не поздно. Еще можно успеть. Успеть. Остановить!
Она, влетев в палатку – были принесены все карманные фонарики, все свечи, что нашлись у археологов, и зажжены около матраца, на котором лежала поп-звезда, – нашарила в аптечке шприц и камфору, ввела сразу пять кубиков. Схватила еще ампулу с промедолом, отломила стеклянный кончик зубами, с хлюпаньем втянула в шприц лекарство. Воткнула иглу в руку. В уже мертвую руку.
На перерезанное горло она не смотрела. Ее руки сами находили в аптечке вату, бинт, спирт, йод. Ее руки сами делали перевязку. Перевязывали уже мертвое горло.
Она делала все сестринские манипуляции четко, жестко, на автопилоте, как делала в больнице всегда, и она знала, что делает все мертвому, как живому. Она старалась. Она спешила. А спешить было уже некуда.
Славка Сатырос глядела на все, что она делает, бешено выкатившимися глазами. Она мычала, уже не кричала – Серега Ковалев зажал ей рукой рот. Заштопанные на локтях рукава ее тельняшки мотались ниже скрюченных пальцев. Тельняшка была ей велика. Ей, дылде, дубине стоеросовой.
– Господи!.. Гос-споди…
Жермон. Господа поминает. Как тут не помянуть. А уж он ли не навидался политических и денежных убийств. Сейчас в машине банкир или бизнесмен, столичный адвокат или заграничный инвестор так просто не проедет – есть риск, что его изящно, незаметно уберут: пистолеты с глушителем выпускаются уже такие, что выстрела может не услышать даже сидящий в соседнем автомобиле, только увидеть – разбитое стекло, окровавленное тело в машинном нутре. Призывай или не призывай Господа, уже все равно. Люди семимильными шагами бегут к пропасти, и путь их умащен кровью. Каин уже сто веков подряд убивает Авеля, брата своего. А у них одна мать была, Ева. Что ж ты, Ева, не доглядела?.. Эх ты, Ева, Ева…
Эх ты, Светлана. Что ж тебя как плохо в училище учили. Что ж ты человека оживить не можешь. Воскреси! Просят же тебя! Все же на тебя – видишь, как смотрят!
