Джеймс Кервуд - На равнинах Авраама

— Борьба, мадам, — забава богов, — говорил барон Катерине, пока она разрезала огромный пирог с индюшачьим мясом. — Я неравнодушен к ней с самого детства. В нашей семье ею занимались задолго до того, как Авраам Мартэн из Квебека предлагал лучшую корову своего стада тому, кто сумеет положить его на обе лопатки. За наш теперешний вид следует винить меня, а не вашего брата. Если вы спросите мужа, то он поклянется, что мы боролись честно, как подобает джентльменам; когда моя проклятая деревяшка зацепилась за один из пней в той большой куче, она рассыпалась, да так, что мы чудом остались живы! Мой добрый друг, мсье Адамс, получил удар стофунтовым дубовым пнем в поддыхало; в результате вызванного этим ударом недомогания, а также из-за того, что я был вынужден прыгать на одной ноге, нам и пришлось прибегнуть к услугам вашей телеги. Джимс, когда завтра ты будешь корчевать пни, не складывай их в такие чертовски высокие кучи.

— Как? — строго спросила Катерина. — Уж не намереваетесь ли вы с Хепсибой снова устроить состязания в борьбе?

— Вполне возможно, мадам. Я обучаю вашего брата кой-чему новенькому для него.

— Вы правы, черт возьми! — воскликнул Хепсиба, но тут же спохватился и добавил извиняющимся тоном: — То есть я хочу сказать, что теперь это не так уж и ново.

Когда в конце дня, обзаведясь новой ногой, Тонтер прощался с хозяевами, то пообещал в следующий раз, если удастся, привезти Туанетту и весело двинулся в обратный путь. Хепсиба и Джимс вызвались проводить его до Большого Леса. Спустившись с холма, Тонтер обернулся и помахал шляпой Анри и его жене, после чего Катерина увидела, как он наклонился, по-свойски хлопнул Хепсибу по плечу и пожал руку Джимсу. Глаза Катерины сияли от счастья при виде столь несомненных знаков дружбы, которая, как она надеялась, будет длиться вечно; а тем временем сеньор, не смущаясь присутствием Джимса, говорил Хепсибе:

— Я дам вашей голове несколько дней передышки, сэр. После чего, если не возражаете, я буду чрезвычайно признателен вам за возможность испробовать на ней мою новую ногу. Разумеется, если вы не утратите желания продолжить наше соревнование и мы сумеем встретиться там, где мадам Булэн не будет знать о нашей rencontre20. Но коли вы считаете, что с вас довольно…

— Я не успел даже начать, — проворчал Хепсиба. — Сам дьявол, должно быть, заколдовал вашу подлую деревяшку! Выть побитым этим презренным орудием войны — оскорбление моей природы. В нашем следующем споре я так вздую вас, что вы навсегда останетесь довольны.

Тонтер, смеясь, въехал под своды леса. Когда он исчез, Хепсиба повернулся к Джимсу.

— Лучшего друга, чем Тонтер, и пожелать нельзя! — воскликнул он. — Такой боец мне по сердцу. Иметь с ним дело — одно удовольствие, малыш. Побольше бы таких французов, как он, а наших соплеменников — как я, — что за жизнь была бы на границе!

Вдруг он вспомнил о намерениях племянника и спросил:

— Как твоя прогулка к Туанетте? Ты видел молодого Поля Таша? Что тебе сказала Туанетта?

— Поля Таша я не видел, — ответил Джимс, все еще глядя на лес, в котором скрылся Тонтер, — а Туанетта назвала меня английским зверенышем.

То, что Джимс утаил от матери, он поведал дяде, пересказав ему все услышанное под дверью Тонтеров с таким спокойствием, словно говорил о случившемся с кем угодно, но только не с ним самим.

— Они ненавидят нас, оттого что мама — англичанка, — закончил он рассказ. — Мадам Тонтер сказала, что когда-нибудь мы перережем им горло.

Прошло несколько мгновений, прежде чем Хепсиба заговорил. Лицо его потемнело.

— Неприятно и даже тяжело слышать такие слова от соседей, Джимс, — наконец сказал он. — Еще хуже, когда они метят в тех, кого мы любим. Но таков уж род человеческий, если его против воли разделяют на два лагеря. Ведь он и Богу-то молится главным образом из злобы. Ну что ж, возможно, они и правы. Не исключено, что когда-нибудь мы действительно перережем им глотки!

— Разве англичане такие… злые? — поспешно спросил Джимс.

— Да, такие злые, — кивнул Хепсиба, и в его голосе прозвучала едва уловимая угроза. — Уж более полувека они охотятся за французами, чтобы перерезать им глотки, и точно так же все это время французы охотятся за нами. Вот почему в Колониях кое-кто из наших уже порядком устал от этой гнусной игры и начинает называть себя американцем21. Это новое — прекрасное и гордое — имя, Джимс, имя, которому суждено великое будущее. По той же причине — ведь иногда у дурных родителей бывают достойные дети — многие единородцы твоего отца начинают называть себя канадцами. Если считать виновных в убийствах и поджогах по всей границе, то выйдет шесть на полдюжины. Индейцы — эти смелые, благородные люди — хотели быть нашими друзьями, но их сделали слепым орудием двух поклоняющихся Богу дьяволов, называемых Францией и Англией, которые будут заливать мир грязью и ненавистью, пока ни на земле, ни на море не останется ни одной мили, не запачканной смердящими следами их свары. Так что, малыш, пока тебе не станет совсем невмоготу, не осуждай Туанетту за ее слова. Для нее ты действительно зверь, уж так нас расписала ее мать и все другие французы, живые и мертвые. Но, помяни мое слово, придет время, и она увидит правду, которую от нее скрывали.

В глазах Джимса медленно разгорался огонь, словно мальчик вглядывался в будущее, и перед ним вставали видения предсказанных Хепсибой событий.

— Если начнется война, на чьей стороне будешь сражаться ты? — спросил мальчик. — Ты поможешь перерезать горло Тонтеру и его близким?

— Это одному Богу известно, — ответил Хепсиба, напуганный прямотой племянника. — Я много раз задавал себе этот вопрос, малыш, останавливаясь на ночь в густом лесу. Я уже говорил тебе: честная и открытая драка — это дыхание жизни; но ни один Адамс по сю сторону моря никогда не ввязывался в убийства и резню — а именно они будут разгуливать по стране, пока ужас перед ними не уничтожит ненависть и не вернет разум в наши головы. Поэтому, Джимс, я отвечу тебе, как пристало настоящему Адамсу: мы должны оберегать тех, кого любим, а если понадобится, то и бороться за них, в какую бы сторону ни летели пули.

И хмурый взгляд Хепсибы обратился на широкие просторы Заповедной Долины. Немного помолчав, он добавил:

— Я часто спрашиваю себя: кто прав, кто виноват — французы или англичане, но так и не могу найти ответа, кроме того, что они стоят друг друга. За двадцать лет я достаточно исходил границы, и, что бы ни говорили люди и ни написали в будущем историки, я знаю факты, знаю, как обстоят дела. Я жил, спал, дрался среди всего этого и теперь вижу правду так же ясно, как солнце у нас над головой. Индейцы, их роль в надвигающихся событиях — вот что страшит меня больше всего, и обе твои половинки, Джимс, виновны в этом, потому что ты дважды подкачал при рождении. В Колониях мы пускаем в ход деньги, виски, любой обман, чтобы довести индейцев до помрачения рассудка и науськать на французов. Французы не отстают от нас и добиваются тех же кровавых результатов главным образом через слово Божие. Если кому и можно отдать пальму первенства, так это отцам-иезуитам: они смелые и отважные ребята, к тому же проповедь и бочку виски нельзя ставить на одну доску, хоть и то, и другое заваривает одинаковую кашу. Но скальп, снятый с человеческой головы из религиозного рвения, такой же красный, как и тот, что снимают под действием кварты рома. Прежде всего они проповедники, а уж потом патриоты. Но результат одинаков, а мы расхлебывай их варево — ведь все индейцы в стране готовы продать себя двум белым народам, одержимым преступными эгоистичными амбициями, народам, которые ходят в церковь, поют псалмы и рассуждают о Царствии Небесном. Как человек, любящий честную, открытую борьбу, Джимс, я не могу иначе ответить на твой вопрос. Когда придет время, нам обоим будет чем заняться.