Михаил Божаткин - Приключения 1977

— Не на палубе, а вон там, на Кинбурнской косе… Пусть красные видят, как с их дружками…

ВОЗВРАЩЕНИЕ ВОЕНМОРА БАКАЯ

Обыкновенная плоскодонная самоходная баржа, называемая по типу одноцилиндрового мотора просто «болиндером», вооруженная шестидюймовым орудием и возведенная в ранг канонерских лодок, имела низкие борта. Не очень-то далеко с нее увидишь, и сигнальщик Потылица сначала стал забираться на крышу рубки, а потом вообще оборудовал себе местечко на рее сигнальной мачты.

— Отсюда обзор что надо. Весь Тендровский залив как на ладони. Будь бинокль посильнее, я и на Тендре беляков разглядел бы, — говорил он.

Это, конечно, было преувеличением. Если бы даже у Потылицы вместо шестикратного бинокль был бы вдвое сильнее, вряд ли он смог бы что увидеть: все-таки от Кинбурнской косы до Тендры двенадцать миль, чуть ли не предел видимости.

Зато не только большие корабли, но и катера, обычно жавшиеся к бортам затопленного броненосца «Чесма», он видел преотлично и докладывал о передвижении их таким зычным голосом, словно в штормовую погоду командовал постановкой парусов на клипере и хотел перекричать рев волн и ветра.

О появлении дредноута он доложил, когда еще за Тендровской косой появились его хорошо знакомые мачты и трубы. А потом доклады поступали один за другим:

— Обогнул косу!

— Вошел в залив!

— Развернулся кормой к нам!

— Отдал якорь!

— Ну, теперь жди обстрела, — прокомментировали моряки сообщение своего сигнальщика.

И верно.

— Выстрел из одного орудия кормовой башни! — воскликнул Потылица.

И тут же:

— Смотрите, снаряд пошел рикошетом по воде! Зарылся в песок на косе!

— Да что они, с ума сошли, что ли? — сказал один военмор.

— Ну, это нам не хуже… — добавил другой.

И вдруг всех всполошил восторженный крик Потылицы:

— Братцы, на «Воле» красный флаг!

— Да неужели?

— Привиделось человеку!..

— Ей-богу, красный!

— А ну, дай бинокль!

Да у Потылицы и в обычное время бинокль не выпросишь, а тут такое. Моряки достали командирский, разглядывают по очереди. На таком расстоянии трудно определить цвет флага, но то, что не андреевский, это ясно.

«Что-то там серьезное происходит», — решил командир батареи Яков Петрович Чернышев и приказал:

— Усилить наблюдение, докладывать обо всем увиденном!

Да Потылица и так вглядывался до боли в глазах.

— На правом борту какая-то масса… Похоже, что люди, — несколько неуверенно говорит он.

Несколько минут длилось тягостное молчание.

— Ну, что там? — спросил Чернышев.

— Никаких изменений, на гафеле андреевский флаг, у правого борта какая-то темная масса… Люди это, больше некому… Митинг, что ли, они там устроили? — не то докладывал, не то рассуждал Потылица и уже совсем не по инструкции добавил: — Да вы не беспокойтесь, я сей же момент сообщу!..

И «сей момент» не заставил себя долго ждать.

— От дредноута отошел катер… У него на буксире три баркаса… Все с людьми… Курс сюда, к Кинбурнской косе… — говорил Потылица.

Обо всем сразу было доложено в штаб. В крепости объявили тревогу. Трудно сказать, с какой целью катер и три баркаса направлялись к косе, предположили самое худшее — высадка десанта. Канонерская лодка «Защитник трудящихся» получила задание встать в диспозицию у самой косы и почапала туда своим двухузловым ходом. А от Очакова вскоре отвалил буксир «Дельфин» с отрядом моряков и, дымя как целая эскадра, тоже направился к косе…

…Прикладами сгоняли матросов по крутому трапу в баркасы. Каждый знал, куда и зачем их сейчас повезут, а что можно сделать? Руки связаны, охрана из самых преданных людей — юнкеров военного Алексеевского училища; у них даже эмблема корниловского полка — череп и скрещенные кости под трехцветным шевроном. И только один моряк с криком: «Чем от бандитской пули!..» — сумел прорваться сквозь вооруженный строй и броситься в море.

Савва сел в баркасе рядом с Федором. Он опустил голову, боясь взглянуть в лица товарищам, — все уже знали, как и почему произошел выстрел. А они понимали его и не осуждали — каждый, наверное, сделал бы так же. Разве он думал, что его выстрел приведет к такому?

А Савва винил во всем себя и только себя. И тут, в последние минуты жизни, когда все чувства и мысли напряжены до предела, он вдруг понял, как глупо все время вел себя, пытаясь отгородиться от товарищей, найти какой-то свой путь.

Казнил себя и Федор. И прежде всего за то, что раньше не нашел ключа к душе Саввы, отложил разговор с ним на последний момент. Ведь свой же человек, значит, должен был бы понять, если бы… Если бы Федор сумел убедить. А убедить — не только еще один человек был бы с ними, но и не получилось бы вот такого.

Одно утешало Бакая — среди арестованных нет кочегара Лысенко. И вообще никого, кто должен был действовать внизу. А список… Список там же, где и радиограмма, вместе со штабс-капитаном с его шестиэтажной фамилией.

А как хочется жить, как тянет этот искрящийся простор! Но и на носу, и на корме каждого баркаса алексеевцы с винтовками на взводе. Да не только они, есть и добровольцы — Жежора, Олейников, еще какие-то люди, которых Федор за свое короткое пребывание на корабле видел мельком. Знать, душа Ставраки[7] в каждом холуе гнездится.

Ткнулись баркасы носом в песок. Каждый понимал, что вот это мгновение — последнее, что уже больше никогда не видеть ни солнца, ни белесого, словно выцветшего от зноя, неба, ни блеска моря, ни тающего в далекой мгле горизонта, никогда не слышать больше плеска волн, пронзительного крика чаек… И чтобы отвлечься от этих дум, от мысли о смерти, кто-то затянул песню об отряде коммунаров, который сражался под частым разрывом гремучих гранат. И песню подхватили сразу же все.

— В воду! — прозвучала команда.

Матросы побрели по воде, а пели про землю, и не только потому, что как бы ни был привязан моряк к морю, но всегда его тянет к какому-то уголочку земли, как к пристани, но и потому, что еще не сложили песню вот о такой казни:

…Мы сами копали могилу себе,Готова глубокая яма, —Пред нею стоим мы на самом краю —Стреляйте вернее и прямо, —

торжественно и грустно лилась песня над морем и над песчаной косой.

И вдруг крик Федора:

— Жора Обжора!

Жежора даже вздрогнул от неожиданности.

— Вернешься — приготовь потолще веревку, чтобы не оборвалась, когда твою тушу будут вешать!