Грифон - Николай Иванович Коротеев
Алексей заставлял себя размышлять, размышлять о чем угодно, только не о саднящей боли распухшего от ожога лица. Когда вышло из-за туч солнце, стало совсем жарко и пот скапливался под повязкой, окутавшей голову, как шлем. Соленый пот разъедал воспаленную ожогом кожу, и зуд становился почти нестерпимым. И если бы в это время кто-либо сказал Алексею что-то поперек, не так, как он хотел и думал, или просто бы неслышно подошел и дружески хлопнул его по плечу, Алексей, наверное, избил бы того человека, так взнузданы были нервы.
С минуты на минуту саднящая боль усиливалась. Вертя головой и так и сяк, стараясь найти такое положение для нее, при котором раздражающий зуд оказался бы хоть чуточку терпимее, хоть на мгновение затих, Алексей глянул через плечо и увидел Гюльнару, идущую в сторону карьера. Он заставил себя подумать, что она подойдет и скажет ему какие-то необыкновенные слова, ласковые и прекрасные, и боль пусть не отпустит, но хотя бы отступит. Ведь он знал о ней то, о чем никто и не догадывался… Шторм в семь баллов. А она кинулась в море. На волны было жутковато смотреть.
Они стояли на молу, и Гюльнара крикнула ему:
— Иди на набережную.
Заплыла она далеко-далеко, а спасатели отказались выйти за ней на катере. Когда она вернулась, подплыла к берегу, то долго поджидала большую волну, которая не стала бы гнуть гребень на галечнике. И дождалась, спокойная, сосредоточенная в бушующем море. Потом она пронеслась темной точкой в яркой пене почти до самой каменной стены набережной, и тут Гюльнара тотчас стала на ноги, засмеялась… Ее уже поджидала милиция и хотела оштрафовать, но Гюльнара была такая веселая, красивая и смелая, что сердце лейтенанта милиции дрогнуло. А может быть, он ушел потому, что, нарушая принцип поведения блюстителей порядка, похлопал ее по обнаженному плечу, смутился своей смелости и ушел, немало удивив столпившихся зевак.
В тот день она была очень счастлива, и он тоже был очень счастлив.
Как она умела говорить ему о своей любви! Если пересказать слова… Они ничего не значат. Совсем ничего не значат. Ну просто обычные слова, потому что смысл был не в словах, а в голосе, в том, как она умела их выговаривать. И еще в ее глазах, губах, в выражении лица, руках. Она словно слепла, и пальцы ее, тонкие, нежные, трогали его щеки, лоб, глаза, волосы… Ее шепот, внятный и тихий, заглушал даже биение собственного сердца. Воспоминание о ней было так сильно, так живо, что заворожило боль. Но вдруг боль с маху шарахнула из-за угла: Гюльнара шла прочь.
Бульдозер выполз из карьера, взобрался на отвал, чтоб скинуть пласт земли. И Алексей увидел: метрах в пятидесяти Гюльнара поднимается по крутому боку бархана. Два-три шага ей остается, чтоб ступить на гребень. А на гребне поднимает голову, раздувая зашейные мешки, кобра.
— Стой! Сто-ой! — завопил Алексей.
Он выпрыгнул из кабины в тот момент, когда змея метнулась навстречу Гюльнаре. Он видел: Гюльнара вскинула руки и, запрокидываясь, упала навзничь, скрылась из глаз, свалившись за гребень бархана.
Змея соскользнула туда же.
Крича, размахивая руками, Алексей бросился к бархану.
Гюльнара лежала под гребнем. Без движения, без признаков жизни. Тут Алексей посмотрел в ту сторону, куда отползала змея, и увидел ее.
Она текла, черная, с разводами, поблескивающая на искристом желтом песке, текла, переливаясь, быстро и без напряжения. Змея не убегала, просто уходила. И еще не совсем опал ее зашейный раздутый мешок.
Тогда Алексей побежал наперерез змее. Сначала медленно, потом все быстрее, быстрее, точно на дорожке для прыжков в длину. До кобры оставалось уже метра четыре. Она скрылась, скользнув с крутого откоса бархана в ложбину. И когда Алексей подскочил к гребню, глянул вниз и там была гадина, убившая Гюльнару, он прыгнул.
Алексей сам толком не знал, на что рассчитывал: змей никогда не ловил и питал к ним слепое омерзение теплокровного существа. Он не рассчитывал даже на свою ловкость, только на удачу.
И Алексей не промахнулся. Он видел: шея змеи, сразу за треугольником черепа, оказалась меж большим и указательными пальцами его правой руки. Тотчас пальцы сжались в хватке, от которой сплющилась бы дюймовая водопроводная труба. Но холодное и, казалось, противоестественно сухое и в то же время ослизлое тело змеи, напряженное и тяжелое, сопротивлялось.
Почти полутораметровый гибкий хлыст змеиного туловища, словно плетью, стеганул Алексея по спине, потом вслепую нашарил его шею и обвился, захлестнул ее. На секунду свет померк перед взором Алексея. Тогда он до судорог в пальцах сжал загривок кобры. Маслянистый канат на его шее ослаб.
Потом из черепа змеи выскочили удивительно большие шарики глаз. Белые, с черными пропастями зрачков. А тело кобры еще жило. Оно вихлялось, билось о песок, по нему волнами пробегала конвульсивная дрожь. Оно вздымалось и опадало, и мелко трепетал кончик хвоста.
Некоторое время Алексей не мог заставить себя разжать окостеневшие пальцы. Поднявшись с песка, он почувствовал в руке необыкновенную тяжесть и, точно лишь сейчас разглядев задушенную змею, отбросил ее, но тут же почти инстинктивно размозжил каблуком и вдавил в песок изуродованную голову кобры.
И он почувствовал, что колени его дрожали, подгибались. На ладони, в коже пальцев еще сохранилось ощущение холодного, маслянистого, упругого и трепещущего тела змеи. А в груди, там, где затаенно билось сердце, разлилась неприятная прохладная пустота.
Мыслей не было.
Он опустился в песок, оперся на руку. Но она не удержала тяжести тела, подогнулась. Алексей плечом ткнулся в крутой бок бархана. Было пусто и тяжело, душно и недоставало силы вздохнуть, как бывает в кошмарных снах.
И свет дня, и почти прозрачный, наполненный солнцем стебель эремуруса, и кисть его бело-розовых цветов — пестрое пятно на фоне рыжего песка, — воспринималось будто издалека, словно из темноты зрительного зала, отстраненно и немо.
Он почувствовал близкий бег по песку и рядом с ним, скатившись с бархана, плюхнулся Есен.
— Алеша…
Перед взором Субботина предстало широкоскулое, с тонкими чертами лицо Есена, распахнутые глаза со зрачками во всю радужку. Есен разводил
