Джеймс Кервуд - Филипп Стил
— Может быть, вы не поймете, Филь, — прошептал он, словно тот мог услышать его. — Я вам оставлю записку.
Огрызком карандаша он нацарапал на полях письма:
«Вы бы победили, если бы не камень. Но я уверен, что сама судьба положила там его, Филь. Пока вы спали, я вынул пули из ваших патронов и заменил бумажными шариками, потому что не хотел, чтобы кто-нибудь из нас был ранен. Я старался не попасть в вас и в конце концов я очень рад, что не я стал виной вашей раны, а камень».
Он склонился над постелью, желая убедиться, что дыхание Филиппа стало ровнее, и положил письмо ему на грудь.
Спустя пять минут он уже шел, сопутствуемый своим огромным псом, в глубь пустынных гор, направляясь на юго-запад.
А через некоторое время Филипп открыл глаза и увидел то, что Де-Бар оставил ему. Он с трудом сел на край койки и прочел записку.
— Это для вас, Мак-Грегор, — усмехнулся он слабо. — Вы были правы, чтобы поймать Вильяма Де-Бара, нужны по крайней мере два человека.
Через три дня, в той же самой хижине, он поднес руку к забинтованной голове и скорчил гримасу, полуболезненную, полуироническую.
— И ловкач же ты, — сказал он самому себе, ковыляя по хижине. — Идешь к начальнику, выпячиваешь грудь и говоришь: я его поймаю, а когда начальник говорит, что тебе это не удастся, ты в душе называешь его старым дураком и вымаливаешь разрешение отправиться за «аутлоу». И все потому, что ты, видишь ли, влюблен. Потом переть четыреста миль за твоей дичью, и что в результате?
Теперь у тебя нет никакой надежды отыскать даму твоего сердца, а твоя дичь сделала то самое, о чем говорил Мак-Грегор, и уложила тебя на три дня в кровать, хотя в конце концов это не твоя вина. А потом ты забираешься в чужой дом, ешь чужую пищу, лечишь проломленный череп и удивляешься, какого черта тебя понесло поступать в «славные отряды» конной стражи, когда тебе жилось и так неплохо. Ты — парень хоть куда, Филь Стил, ты — светлая голова; а вот и тебе довелось поучиться чему-то новому. И прежде всего ты узнал, что как бы ни был человек хорош, а все-таки найдется кто-нибудь получше, будь то даже профессиональный убийца вроде мистера Вильяма Де-Бара.
Он закурил трубку и вышел из хижины. Впервые за все эти дни показалось солнце и залило холодным светом юго-восточные отроги гор. В шестидесяти милях к западу находился форт Смит. В ста милях к югу — пост Компании Гудзонова залива на Чиппеуей. В полутораста милях к юго-востоку — пост Фон-дю-Лак, а на севере — ничего. Филипп устремил взгляд на серую пустыню, тянувшуюся от дверей хижины до края света. Вдали, на севере, он увидел черное пятно, двигавшееся по необозримому белому пространству. Вероятно, это была лиса, двигавшаяся на расстоянии ружейного выстрела, а может быть, и мускусный бык или карибу на еще более далеком расстоянии. Но по мере того как он прислушивался, ему становилось ясно, что это ни то, ни другое, ни третье. Скорее всего это был человек. Он двигался медленно, на несколько минут исчез из виду, спустившись в какую-то ложбинку, потом вновь показался, уже значительно ближе. Да, это определенно был человек, с санями и собаками.
— Пьер, — пробормотал Филипп, возвратившись в хижину и подсев к печке. — Интересно, что он скажет, когда найдет у себя в хижине чужого человека и недосчитается половины своего продовольствия?
Несколько минут спустя он услышал скрип полозьев у самой хижины, а потом и мужской голос. Почти одновременно кто-то постучал в дверь.
— Войдите, — крикнул Филипп. И тотчас же подумал, что это не метис, а какой-то странный и необыкновенный человек, ибо стучать в дверь в такой пустыне сущее чудачество.
Дверь распахнулась, и в хижину вошел маленький человечек, закутанный в огромную бобровую шубу. Бобровая шапка закрывала почти все его лицо, за исключением глаз, кончика носа и заиндевевшей бороды, которая торчала из мехового воротника, точно рог.
Филипп воззрился на пришельца, онемев от изумления и даже забыв вынуть трубку изо рта. Странный гость притворил за собой дверь и подошел к нему.
— Прошу прощения, — сказал он приглушенным голосом, передвигаясь так, точно он весь был изо льда и боялся разбиться. — На дворе такой зверский мороз, что я взял на себя смелость постучаться к вам.
— Да, мороз зверский, — выговорил Филипп. — Вчера ночью было шестьдесят градусов. Разоблачайтесь.
— Чертова страна, — пробормотал незнакомец, расстегивая шубу. — Я предпочитаю сгореть в лихорадке, чем замерзнуть тут.
Филипп подошел, чтобы помочь ему раздеться, и незнакомец пристально посмотрел на него.
— Странная походка, — сказал он отрывисто. — На повязке кровь, глаза лихорадочные, бледные губы. Больны или ранены?
Филипп рассмеялся, когда маленький человек подскочил к печке и начал греть и растирать руки.
— Ранен, — сказал он. — Не находись вы сейчас в четырехстах милях от человеческого жилья, я бы сказал, что вы доктор.
— Доктор и есть, — сказал незнакомец. — Эдуард Уоллос Боффин, доктор медицины, 300 Уэбеш-авеню, Чикаго.
Глава XIII. ВЕЛИКОЕ ИСПЫТАНИЕ ЛЮБВИ
Прошло около полминуты, прежде чем Филипп, крайне изумленный, смог что-нибудь ответить. Потом он внезапно издал радостный возглас и протянул незнакомцу руку.
— Черт побери! Стало быть, вы из дома?
— Из дома, — повторил тот, с неменьшим изумлением. — Вы — уроженец Чикаго? — спросил он, удивленно глядя на Филиппа и в то же время пожимая ему руку.
— Слышали ли вы когда-либо о Стиле, Филиппе Эгберте Стиле? Так я его сын.
— Батюшки, — задохнулся доктор, глядя на него с еще большим удивлением и выщипывая кусочки льда из своей бороды. — Что вы тут делаете?
— Я в роли блудного сына, — усмехнулся Филипп. — А вы сюда каким образом попали?
— Путешествую для собственного удовольствия, — ответил доктор, глядя на печку и до хруста потирая руки.
Если бы им довелось встретиться на Северном полюсе, Филипп так же быстро узнал бы в нем горожанина. Его теплый шерстяной костюм отличался изящным покроем. На нем были воротничок и безукоризненно завязанный галстук. На часовой цепочке болтался изящный брелок. Он был чисто выбрит, а ван-дейковская бородка его была тщательно расчесана. Все в нем — от пробора до шнурованных ботинок — свидетельствовало о том, что он интеллигент и представитель свободной профессии. Филипп, пожалуй, мог бы отгадать, что он доктор, и даже точнее, хирург, судя по его рукам и по той манере, с которой он растирал над печкой свои длинные белые пальцы. На вид ему было около сорока лет, и лицо его, скорее сильное, чем красивое, освещалось парой удивительных глаз. Они были не велики, не широко расставлены, но блеском своим напоминали две динамо-машины, освещающие внутреннюю жизнь этого человека. То были такие глаза, которые, как казалось Филиппу, свидетельствовали о большой духовной силе.
