Андрей Ильин - Дойти до горизонта
Глава 9
Я лежу на плоту, слушаю «Альпинист», и мне хорошо. Передают что-то о желудочных коликах. Доктор пугает слабохарактерных пациентов примерами несоблюдения
Режима. Говорит он ровно и убедительно, но содержание мне безынтересно. Я слушаю приемник для общего фона. От его привычных уху звуков на душе становится как-то умиротворенней. Представляется дом, белый квадрат абонентного громкоговорителя на стене, и никуда не надо плыть… В моем животе бурно перевариваются крохи недавнего обеда. Желудок, занятый своими прямыми функциями, на некоторое время перестал напоминать о себе болями, сосанием под ложечкой. И от этого мне тоже комфортно.
И вдруг становится плохо. Да, вот прямо так, р-р-аз — и плохо. В единую секунду. Вначале я не могу понять, что происходит. Чего-то мне начинает недоставать или, наоборот, чего-то излишек. В общем, что-то изменилось. Но что? Море то же, я — тем более. Я слушаю себя и ничего не ощущаю. Я проверяю температуру тела и пульс, ощупываю живот. Я мысленно перетряхиваю весь свой организм от кожи на пятках до вставших дыбом волосков на макушке. Ни-че-го! Но этим, по отдельности здоровым органам: мышцам, кровеносным сосудам, костям, всему, чем напичкан я изнутри, — нехорошо. До такой степени нехорошо, что мне хочется вывернуться на левую сторону. Что за напасть?!
«Ты болеешь?» — спрашиваю я себя. И с абсолютной уверенностью отвечаю: "Да! — «Что у тебя болит?» — подражая мудрому детскому доктору, ласково интересуюсь я. И с полной уверенностью отвечаю: «Ничего!»
Что же это за болезнь, когда ничего не болит? Впору подозревать злостную симуляцию. Очень похоже — работать не могу. Объяснить почему — тем более. И все-таки перед лицом мудрых эскулапов я оправдываю себя. Это не симуляция. Не нужен мне больничный листок. Безнадежен рентген. Бессмысленно толкаться в очередях у лабораторных окошечек, пряча в зажатых кулаках подозрительного вида мензурки. Анализы ничего не покажут. Это — морская болезнь!
Я всегда думал, морская болезнь — это когда тошнит. Удивлялся, стоит ли делать из этого трагедию? Такое и на суше случается. И никто об этом не рассказывает в ужасающе черных тонах. Вернее, вообще об этом предпочитают не рассказывать.
А про морскую болезнь только спроси — разрисуют, не остановишь! И зачем, спрашивается, сваливать свои недуги на море? Ну переел ты, или еще что, проявил неумеренность, одним словом. Чем же море виновато? Случалось, и меня укачивало в автобусе. Конечно, неприятно, но и чего-то ужасающего в этом я не видел.
И в подтверждение моей теории поначалу на море все складывалось благополучно. Никаких болезненных изменений в организме не наблюдалось, разве только в аппетите прибавка. Но в конце вторых суток пластом легла Монахова. Только что сидела веселая, трепалась с Васеньевым, и вдруг — бац!
— Я пойду полежу, — говорит.
Мешком свалилась на одеяла и часа четыре не вставала, только изредка подползала к борту. Я был уверен, что она просто распустилась. С тошнотой справиться не может — смехота! Даже злился на нее. Попросишь что сделать, а она только голову приподнимет, глазами тупо поведет, уставится сквозь тебя и слова сказать не может. Шипит сквозь болезненно скривленные губы. Я спрашиваю:
— Живот у тебя болит?
— Нет, — головой мотает.
— Попробуй встать, — предлагаю.
Она опять головой мотает и обратно на одеяла плюхается. Подозрение меня взяло на этот странный недуг. Лежать может, спать может хоть десять часов кряду, а вахту стоять или, например, спальники выжать — нет. Хотел бы я так поболеть. Когда вечером перекус устроили — тогда еще продуктов было — ешь — не хочу, — Наташа вместо стола на четвереньках к борту переползла. И стало ее выворачивать — смотреть жутко. Мы за сухарь — она к воде свешивается. Я прошу мне добавки супа плеснуть, ее аж пополам перегибает. Не поешь нормально. У любого кусок поперек горла встанет, когда такое понаблюдаешь. Так она потом и утром ни крошки в рот не взяла. Лежала. Лицом в свитер уткнувшись. Плечами подергивала — то ли плачет, то ли стонет. Вот тогда у меня первые сомнения появились. Ну, можно часок-другой симульнуть, чтобы от какой-нибудь малоприятной работы отвертеться. Но лежать вот так сутками! Не есть, не пить! Я даже если дома с температурой под сорок валяюсь, и то отсутствием аппетита не страдаю. Нет-нет да остановочку у холодильника сделаю. И ничего, идет за милую душу. Болезнь болезнью, но обед — по расписанию! А тут почти сутки — ни крошки!
И вот и меня самого прихватило, да как! Я последние минуты своей вахты добивал. Время за полдень — самое пекло, а тени над рулевым нет. Сидишь, на собственной шкуре познаешь принципы горячего копчения. И, естественно, все недомогания относишь к солнцу. Самочувствие — хуже не придумать. В ушах шум, голова свинцом наливается, клонится к плечу, как колос к земле. Самое большое желание — принять горизонтальное положение, а там хоть трава не расти. Ну, думаю, пожаловал «теплячок» собственной персоной. Однако пульс, вместо того чтобы подскочить, едва до пятидесяти ударов в минуту дотягивает.
Значит, думаю, уже отхожу. Как говорится, кончен бал — погасли свечи. И эта мысль даже не беспокоит. Почему-то все равно. Только бы лечь. Хоть в гроб, лишь бы не шевелиться. Не видеть ничего, не слышать. В гроб даже предпочтительнее — темно, прохладно, покойно, сквознячки не беспокоят. Только самую малость жаль молодую свою жизнь. И от этого в уголках глаз пощипывает, вроде сейчас слеза набежит. Прямо библейская картинка из жизни святых великомучеников. Единственно, сладкоголосого пения не хватает. До руля мне уже, конечно, никакого дела нет. Сверять курс нет ни сил, ни желания. Куда плывем, зачем — это меня сейчас беспокоит меньше всего. Подошел Васеньев, удивился:
— Ты что как бледная поганка? Я попытался улыбнуться, но только головой в стороны качаю, как китайский болванчик, и мычу невнятно.
— Еще один сгорел на работе! Иди отлеживайся, бледнолицый, — пожалев, отпустил меня Валера. Перехватил румпель.
Я как сидел, так на бок и завалился, даже не пододвинулся. Валера хмыкнул, но тревожить меня не стал.
Отдышался я на мокрых рюкзаках с вещами, поднакопил силенок и отправился в далекий и очень нелегкий путь — пополз к спальникам.
Нет, я понимаю, вы сейчас недоверчиво ухмыляетесь. Травит, мол, парень очередную морскую байку, думает, на простачков напоролся. Но, ей-богу, грамма не преувеличиваю, наоборот, замалчиваю некоторые уж очень неприглядные подробности. Чего ради мне из себя Мюнхгаузена корчить? Полз я тогда и через каждые двадцать сантиметров отдыхал. Тело — просто как не свое… Ни рук, ни ног, какой-то мешок, набитый соломой, невозможно совершить самые простейшие действия.
