Юрий Левин - Золотой крест
Вечером в сумерках все трое сели в вагон электропоезда, идущего в Варшаву.
Александр Кузнецов задумался: как должен вести себя глухонемой? Ясно одно: он ничего не слышит. Надо представить, что мир беззвучен. Но как? Он слышит и стук вагонных колес, и зычные гудки электровоза, и голос плачущего за стеной больного ребенка. Мир живет, шумит...
Притулившись к стене в углу вагона, Кузнецов задремал. Сколько прошло времени, он не знал. Раздался глухой бас:
— Аусвайс!
«Глухонемой» не шевельнулся. Немец потормошил его за плечо. Кузнецов открыл заспанные глаза, потер их кулаками и сделал вид, что ничего не понимает.
— Аусвайс! — повторил немец.
Те, кто находился в купе, вынули документы. Показали их и Иван Кузьмин, и Вацлав Забродский. Все в порядке. Видя это, Кузнецов просунул руку во внутренний карман пиджака и достал свой паспорт. Немец повертел его в руках, прочитал особую отметку «таубштум», что означало «глухонемой», заглянул в лицо проверяемого.
«Глухонемой» ничем не выказал волнения. Полуоткрыв рот, он тупо уставился на немца, то и дело всхлебывая слюну от якобы разболевшегося зуба.
— Ауфштейн! — крикнул немец и дернул Кузнецова за пиджак.
Пуговицы отлетели, и из-под полы выглянул пистолет, прицепленный за кожаный ремень.
Фашист заметил пистолет. Но не подал виду.
Вацлав Забродский переглянулся с Иваном Кузьминым и указательным пальцем вычертил в воздухе зигзаг: мол, надо выйти в тамбур.
Немец возвратил паспорт Кузнецову и перешел в другое купе.
— Они во Влохах его арестуют, — шептал Вацлав.
— А мы не допустим этого, — возразил Иван. — Открывай дверь.
— Но на таком ходу прыгать опасно...
— Открывай дверь и держи ее, чтобы не закрылась. Сейчас мы устроим стопроцентный кордебалет...
Немец вышел в тамбур, Иван Кузьмин тотчас присел, с неимоверной силой боднул врага в спину, и тот, крякнув, мешком вылетел на железнодорожное полотно.
Расправившись с фашистом, партизаны покурили и возвратились в вагон. Кузьмин сел против Кузнецова и, размахивая руками так, как это делают в разговоре с глухонемым, дал понять, что все в порядке, не волнуйся.
Но волновались все трое. А вдруг немец остался жив и о происшедшем успел сообщить, куда следует? А может быть, кто-то набрел на труп, узнал по документам, что за человек, и уведомил полицию?
Не покинуть ли вагон на ходу? Нет, такой вариант не приемлем. Поезд мчался очень быстро. На всякий случай надо приготовиться к схватке. У каждого есть по пистолету, по паре гранат.
Александр Кузнецов нервничал пуще всех. Подвели некрепко пришитые пуговицы. Хотелось извиниться перед товарищами. Да разве извинениями сейчас делу поможешь.
Поезд затормозил. Кондуктор объявил:
— Влохи. Стоянка — три минуты.
Кузьмин и Забродский, а вслед за ними Кузнецов неторопливо поднялись с мест и покинули вагон. Моросил мелкий, теплый дождь.
Миновали дверь, на которой четко выделялось слово «полиция», и скрылись в темноте привокзальной площади.
— Порядок в танковых войсках, — заговорил Иван. — Похоже, удар мой получился стопроцентный.
Друзья были очень довольны, что все прошло на редкость гладко.
Забродский хорошо знал Влохи и поэтому вызвался в провожатые. За ним шагал Кузнецов, а замыкающим — Кузьмин. Шли долго по самым темным закоулкам.
Во дворе дома под островерхой черепичной крышей остановились. Кузнецов поднялся на крыльцо. Постучал.
В дверях, скрипя протезом, появился тщедушный человек, блестя в темноте лысиной.
— Скажите, здесь проживает портной Згрудек? — спросил Кузнецов.
— Згрудек переехал на другую квартиру. Я, конечно, тоже портной, только маленько устарел, — ответил хозяин.
Это был пароль.
Хозяин представил советского офицера низкорослому, седеющему мужчине.
— Владек, — отрекомендовался тот и рассказал, что ему вместе с Кузнецовым поручено из разрозненных отрядов создать в районе Прушкува партизанскую группу с единым штабом.
Эту группу предстояло возглавить русскому летчику лейтенанту Александру Кузнецову.
Снова неволя
Аркадия Ворожцова, схваченного восемнадцатого апреля на квартире Марии Крапп, привели в гестапо.
— Покажите ваши документы, — спокойно предложили арестованному.
Он достал из внутреннего кармана пиджака клеенчатый бумажник и подал отпечатанное типографским способом удостоверение на имя Владислава Пянтковского. Гестаповец неторопливо начал читать. По тому, как на его крупном лице расплылась ехидная улыбка, Ворожцов понял: предъявленный документ не спасет.
— Прошу располагаться, господин Пянтковский.
Аркадий сел на стул.
— Вы есть поляк по национальности?
— Поляк.
— Тогда прошу ответить на некоторые вопросы.
Листая карманный словарь, офицер начал спрашивать, как по-польски сказать: артист, письменный стол, кушетка, дом, офицер, летчик. И, Ворожцов, конечно, половину слов перепутал.
— Вы кто есть против меня? — возмутился гестаповец. Он встал и заходил по комнате короткими торопливыми шагами. — Вы есть мальчишка. Я занимался допросами, когда вы имели грудной возраст. Хитрить передо мной, господин Ворожцов, — это, стало быть, просить больше наказания. Это значит увеличить свою вину...
«Все. Теперь попался в волчьи когти, — подумал арестованный. — Им известно, кто я такой. Теперь не вырвешься».
Офицер порылся в портфеле, в разноцветных папках, в ящиках стола и, отыскав нужные фотокарточки, положил их перед Ворожцовым.
— Эти личности вам знакомы?
— Знакомы. Это — я.
— А помните, где фотографировались?
— Нет. Меня столько раз фотографировали, что собьешься со счету.
— Фельдфебель, а ну-ка освежите ему память.
Стоявший навытяжку фельдфебель с двумя гитлеровскими крестами на выпуклой груди подскочил к пленному, стянул с него пиджак, поднял рубаху и дважды крест-накрест стеганул плеткой по спине. Ворожцов, наклонив голову,закрыл лицо ладонями и не издал ни звука.
— Теперь, думаю, хватит хитрить? Мы знаем все. Знаем и вашего головореза Кузнецова, с которым вы убежали из лагеря военнопленных. Давайте разговаривать как офицер с офицером. И хочу предупредить вас, что за неправильные ответы будем пороть самым жестоким образом, по-настоящему, как говорится на вашем языке. Вы меня понимаете, Аркадий Николаевич?
— Понимаю.
— Тогда отвечайте. Где теперь советский бандит Кузнецов Александр Васильевич?
— А откуда мне знать? Вы, наверное, о нем знаете больше.
