Михаил Демин - Рыжий дьявол
— Как мне увидеть Салова?
— Какого? — спросил прыщеватый. — На селе их много, Саловых.
— Того самого, у которого отец недавно погиб.
— Ну, это я, — выдвинулся вперед невысокий узколицый, с черной челочкой паренек. — Я — Салов. Зачем вам?
— Надо поговорить. — Я взял его за плечо. — Пойдем-ка, что ли, на улицу…
Мы вышли и окунулись в голубую лунную прохладу. Я огляделся неспеша. И, подтянув паренька к себе, проговорил:
— То, что сейчас услышишь, передай своей матери. И никому больше. Никому! Ни единому человеку! Ты понял меня?
Он молча кивнул. И я сказал, понизив голос и четко отделяя слова:
— Передай ей: о деньгах Терентия кое-кто знает… И за ними скоро могут прийти… Пусть она подготовится.
— А если она спросит, кто это сказал?
— Мое имя не называй. Придумай другое… Это будет наша с тобой общая тайна. Ты умеешь хранить тайны?
— Умею.
Я знал, что ребятишкам такого возраста чрезвычайно нравятся тайны. И я был уверен в его ответе. Но на всякий случай продолжил:
— Тебе сколько исполнилось?
— Пятнадцать.
— Так. Ну, а братья у тебя есть?
— Не, я один.
— Значит, ты теперь единственный в доме мужик!
— Это мне и мать уже сказала, — прошептал он. И потом: — А почему вы с ней с самой не захотели поговорить? Пришли бы к нам домой…
— Не могу, брат, некогда. Я занят, а вы живете далеко, на другом краю… Да и вообще — зачем? Ты уже парень взрослый. И мы говорим с тобой как мужчина с мужчиной.
И опять он без слов покивал, смотря на меня снизу вверх.
В желтом потоке света, льющегося из окошка, видна была лишь половина его лица — краешек челочки, скула. Глаза его прятались в тени. И там, в этой тени, я заметил блеснувшую капельку, косо и медленно поползшую по щеке…
— А кто это сделал? — спросил он, внезапно зазвеневшим голосом. — Кто? Вы не знаете?
— Н-нет, — с легкой заминкой ответил я, — но ты имей в виду: за него еще отомстят… Я в это верю!
РАЗВЕ ЭТО МОЖНО НЕ ЛЮБИТЬ?
„Делишки" были, в принципе, закончены. Оставалось последнее — проверить отчетность и подготовить клубное имущество к сдаче. Этим я занялся той же ночью. Я сидел, шуршал бумагами. И вдруг услышал какой-то новый, сторонний шорох. Он шел из-за двери; кто-то там шевелился, дышал.
Кто еще там, насторожился я, что за чертовщина? Я достал и раскрыл свой ножик, спрятал его под бумагами. И крикнул затем:
— Войдите!
Дверь отворилась, и передо мной возникла женская фигура — знакомая, такая, которую я никогда бы не спутал ни с одной другой.
— Клава? — удивился я. — Ты зачем?
— К тебе, — сказала она, приближаясь, — проведать. Посмотреть. Ну и… — Она огладила ладонями — как бы обласкала — высокую свою грудь и бока. — За мной же должок!..
— Все долги ты уже отдала, — нервно проговорил я, — мы в расчете.
— Но теперь это мой личный должок, персональный. Клава уселась, каким-то ловким, незаметным жестом поддернув юбку. Слегка раскинулась на стуле и положила ногу на ногу.
— Сколько бумаг, — проговорила она, озирая стол, — все пишешь, пишешь… Не скучно?
— Что поделаешь, — сказал я, — надо… И прости, я очень занят.
Она улыбнулась, опустив пушистые ресницы. И вдруг — рывком — расстегнула свою кофточку. И обнажила грудь. И сейчас же я сказал:
— Закройся!
Нет, я вовсе не пуританин. Дело тут было в другом… Я знал свою слабину и не хотел поддаваться Клавке. А разве же мог я устоять при виде этого чуда?!
Я видел тугую грудь ее и круглые, манящие, чуть раздвинутые и высоко открытые колени, — не мог всего этого не видеть! — и невольно шарил там взглядом, всем существом тянулся туда. И презирал себя за это. И мысленно проклинал ее.
И чем больше проклинал ее, тем сильнее хотел…
Это было, как бред, как наваждение.
И Клава, безусловно, угадывала, понимала, что со мною творится. А какая женщина этого не угадывает? Но все же была она сейчас не такой победительной, уверенной в себе, как раньше. Наоборот, во всем ее облике проскальзывало что-то смятенное, растерянное, даже — робкое…
Конечно же, она понимала, что я не забыл нашу прошлую встречу, и вечер в ее доме, и разговор с ее братом, Ландышем… И судя по всему, боялась, что я теперь напомню ей обо всем.
И я напомнил.
— Так ты, действительно, была убеждена, что я ручной? Что из меня веревки вить можно?
— Ах, ты не так понял…
— Я все понял точно! Но скажи: откуда у тебя вообще такая уверенность?
— Ну, не знаю. Я так привыкла. Все мужики, которых я встречала, они и вправду были ручные…
— Например, Васька Грач.
Она посмотрела на меня косым своим, странным, скользящим взглядом — и ничего не ответила. Прикусила губу. А я продолжал:
— Из каждой веревки, которую ты ухитряешься свить, получается затем — петля… Сколько людей попало в такую петлю из-за тебя, а? Интересно! Скольких ты, падла, уже угробила? Счет у тебя, наверное, большой? В одних только Очурах сначала был Грач, потом эти спекулянты. И я тоже стоял на очереди…
— Но я не нарочно, — сказала она, всхлипнув. — Это я для брата. Он просил, и я делала.
— Что ж, ты такая уж дурочка, что ни разу не поняла, в чем тут дело? И чем это все кончается?
И снова она промолчала в ответ.
— Тебе, очевидно, нравилось ощущать свою власть над дураками, испытывать свою силу, не так ли? Ты думала, что это все, — я оглядел ее с головы до ног, — это неотразимо?
— А разве это все можно не любить? — искренне удивилась она.
— Не знаю… Наверно, можно. Как видишь, сейчас это не действует.
— Но я же все равно тебе нравлюсь! Я вижу! И давай забудем обо всем прочем…
— Думаешь, это легко?
— А к чему вспоминать в такую минуту?
— Но чего ты, собственно, хочешь?
— А ты не соображаешь?
— Догадываюсь. Но мне одно неясно: какую роль ты сейчас играешь? Ты же ведь баба деловая, зря ничего не делаешь. Зачем это тебе?
— А ни за чем. Просто так, — повела она полуоткрытым плечом, — по-честному… Ты мне тоже нравишься.
— С каких это пор я стал тебе нравиться? — пробормотал я.
— Немножко даже с самого начала… Но тогда я тебя не знала, думала, ты фрайер, порчак.[14] А ты, оказывается, наш!
— Да какой же я ваш? Какой ваш? Вот еще чепуха! Не смешивай, пожалуйста.
— Ты, конечно, не похож на других — и это-то меня и волнует! Что-то есть в тебе особое…
— Ни черта во мне нет, — сказал я, — и если я, как сазан, поначалу поймался на твой крючок, то я ничем не лучше всех других сазанов. Такой же был идиот… Но ты-то, ты-то! Ведь ты же красива… Неужто ты не понимаешь? Очень красива! И живи ты иначе — какая у тебя могла бы быть завидная судьба!
