Джек Лондон - Собрание сочинений в одной книге
– Он повелитель всех островов, всех селений, всех долин, – торжественно прозвучал ответ Джона Стархэрста. – Он – владыка неба и земли, и я принес вам его слово.
– А прислал ли он китовый зуб? – послышался дерзкий вопрос.
– Нет, но драгоценнее всякого китового зуба…
– У нас в обычае, чтобы вожди обменивались подарками и посылали китовый зуб, – перебил его Були. – Или твой повелитель скряга, или ты дурак, если пришел в горы с пустыми руками. Посмотри, более щедрый человек тебя опередил.
С этими словами он показал китовый зуб, полученный от Эриролы.
Нарау застонал.
– Это китовый зуб Ра Вату, – шепнул он Стархэрсту. – Я его хорошо знаю. Теперь мы погибли.
– Вещь красивая, – сказал миссионер, поглаживая свою длинную бороду и поправляя очки. – Ра Вату позаботился о том, чтобы нас здесь хорошо приняли.
Но Нарау снова застонал и отошел от того, за кем так преданно следовал.
– Ра Вату скоро станет христианином, – заявил Стархэрст, – я принес тебе весть о Лоту.
– Не нужно мне твоего Лоту, – гордо ответил Були. – Я хочу, чтобы тебя сегодня же прикончили дубиной.
Були дал знак одному из своих рослых горцев, и тот, выступив вперед, замахнулся дубиной. Нарау стремглав бросился в ближайший дом, пытаясь спрятаться под защиту женщин, среди циновок. Джон Стархэрст прыгнул вперед и обхватил руками шею палача. Теперь, когда ему не угрожала неминуемая смерть, он пустил в ход все свое красноречие. Зная, что защищает свою жизнь, он, однако, не испытывал ни страха, ни волнения.
– Ты совершишь злое дело, если убьешь меня, – говорил он палачу. – Я ничего плохого не сделал ни тебе, ни Були.
Он так крепко уцепился за шею горца, что остальные не осмеливались пустить в дело дубину.
В такой позе он отстаивал свою жизнь и убеждал дикарей, громко требовавших его смерти.
– Мое имя Стархэрст, – спокойно говорил он. – Я работал на Фиджи в течение трех лет и не просил за это никакой награды. К вам я пришел для вашего же блага. Зачем меня убивать? Разве это принесет кому-нибудь выгоду?
Були украдкой бросил взгляд на китовый зуб: правитель Гатоки уже был щедро вознагражден.
Толпа голых дикарей окружила миссионера. Они затянули песнь смерти – песнь раскаленной печи – и заглушили обличавший их голос. Но Стархэрст ловко обхватывал тело палача, не давая возможности нанести смертельный удар. Эрирола усмехался, а Були рассердился.
– Прочь, дураки! Нечего сказать, хорошая молва распространится по берегу: целая дюжина против одного безоружного, слабого, как женщина, миссионера! И он вас осиливает!
– Послушай, Були, – стараясь перекричать шум свалки, воззвал миссионер. – Я и тебя одолею. Мое оружие – истина и справедливость, и ни один человек не может мне противостоять.
– Ну, подойди ко мне, – отвечал Були. – Мое оружие – всего лишь жалкая, ничтожная дубина, и, как ты сказал, она против тебя бессильна.
Толпа расступилась, и Джон Стархэрст очутился лицом к лицу с Були, опиравшимся на огромную, сучковатую дубину.
– Что ж, подходи, миссионер! – вызывающе кричал Були, – победи меня!
– Не сомневайся, я подойду и одолею тебя, – ответил Джон Стархэрст. Протерев очки и снова надев их, он шагнул вперед. Були поднял дубину и ждал.
– Прежде всего, заметь, что моя смерть никакой пользы тебе не принесет, – возобновил свои доводы миссионер.
– За меня ответит моя дубина, – сказал Були.
И на каждый довод миссионера он давал один и тот же ответ, зорко следя, чтобы предупредить ловкий маневр белого человека, бросающегося на шею палачу.
И теперь, только теперь, Джон Стархэрст почувствовал, что смерть близка. Он не пытался ее избежать. С непокрытой головой стоял он под ярким солнцем и громко молился – непонятная фигура неизбежного белого человека, который с Библией, с пулей или бутылкой рома настигает смущенного дикаря в его собственных укреплениях. Таким предстал Джон Стархэрст перед Були из Гатока в его скалистой крепости.
– Прости им, ибо они не ведают, что творят, – молился он. – О Господи, сжалься над Фиджи. Имей сострадание к Фиджи. О, Иегова, внемли моей молитве ради него, твоего сына, который всех нас привел к тебе. От тебя мы пришли и молим – прими нас опять к себе. Но ты всемогущ и можешь ее спасти. Простри свою длань, о Господи, и спаси Фиджи, несчастных людоедов Фиджи.
Були потерял терпение.
– Теперь я тебе отвечу, – пробормотал он, замахиваясь дубиной.
Нарау, скрывавшийся в хижине среди женщин, услышал тяжелый удар и содрогнулся. Затем раздалась песнь смерти, и он понял, что тело его друга-миссионера волокут к печи.
Он слышал слова:
– Осторожней! Осторожней несите меня. Ибо я подвижник моей страны. Благодарю тебя! Благодарю! Благодарю тебя!
Потом из шума выделился одинокий голос и спросил:
– Где мужественный человек? Сотни голосов проревели в ответ:
– Сейчас его приволокут к печи и изжарят.
– Где трус? – снова прозвучал одинокий голос.
– Убежал, чтобы донести, – загудела в ответ толпа. – Убежал, чтобы донести! Убежал, чтобы донести!
Нарау застонал в тоске. Слова старой песни были правдивы. Он был трусом – и ему оставалось только пойти и донести.
Мауки
Он весил сто десять фунтов. Волосы у него были курчавые – негритянские, и весь он был черен – своеобразно черен, без всякого синеватого или красноватого отлива, – черен, как черная слива. Его звали Мауки, и он был сыном вождя. У него имелось три тамбо. Тамбо в Меланезии соответствует табу. Оба эти слова – одного и того же полинезийского происхождения. Три тамбо Мауки налагали на него следующие запрещения: во-первых, он никогда не должен был здороваться за руку с женщиной или позволять ей прикасаться к нему, а также к его вещам; во-вторых, он не смел есть ракушек и пищу с огня, на котором они жарились; в-третьих, он не должен был притрагиваться к крокодилу и ездить в каноэ, где находится хотя бы самая крохотная часть – скажем, зуб – крокодила.
И зубы у него были черные, но иного оттенка. Они были густо черные, пожалуй, как сажа. Такими они стали в одну ночь, когда его мать натерла их минеральным порошком, добытым ею в горах за Порт-Адамсом. Порт-Адамс – приморское селение на Малаите, а Малаита – самый дикий остров Соломоновой группы, – такой дикий, что до сих пор ни торговцы, ни плантаторы не сумели там обосноваться. Начиная с первых рыбаков и торговцев сандаловым деревом и кончая современными вербовщиками рабочих, снаряженными автоматическими ружьями и гранатами, все белые искатели приключений погибали и погибают на Малаите от томагавков и разрывных снайдеровских пуль. И теперь, в двадцатом столетии, Малаита все еще остается проклятым местом для вербовщиков, нанимающих здесь рабочих, которых затем отправляют на плантации соседних, более цивилизованных островов, где они получают жалованье тридцать долларов в год. Туземцы этих цивилизованных островов слишком эмансипировались и сами не желают работать на плантациях.
