Хайнц Конзалик - 999-й штрафбат. Смертники восточного фронта
Фрайтаг поднял глаза и пробормотал что–то невнятное.
Неожиданно на него упал последний лучик света и отразился от плеча шинели тусклым бронзовым отблеском. Значок, полученный за оборону Холма. Шрадер посмотрел на него и машинально подумал: Cholmkampfer. Cholmkampfer[11].
Им предстояла нелегкая ночь, не похожая на предыдущую, куда более трудная и страшная.
Они сидели поодаль друг от друга, сжавшись в комок от холода и голода. Давала о себе знать и головная боль. Но потом мороз все–таки взял свое, и они придвинулись друг к другу и прижались как можно теснее. Они поели немного снега, хотя и знали, что жажду им особенно не утолишь. Но что им еще оставалось? По крайней мере, в лесу снег был чист, не то что в цитадели.
— Пропади все пропадом! — в сердцах воскликнул Фрайтаг и потом повторял эту или подобную ей фразу еще несколько раз, дрожа всем телом, Кстати, дрожь отзывалась во всем теле тупой болью. — Прошлой ночью было не так холодно!
— Может, и было, — возразил Шрадер. — Просто мы тогда двигались.
В его словах Фрайтаг почему–то услышал упрек. Впрочем, неудивительно: мысли его разбегались в разные стороны, и он болезненно воспринимал даже самые простые слова. И вновь он представил, что больше никогда не поднимется на ноги, что погибнет от голода или замерзнет насмерть в этом лесу или же умрет от ран, и тогда, освободившись от обузы в его лице, Шрадер сможет пойти дальше. Нет, ему действительно было холодно. Казалось, мороз пробирал его до костей.
Он подумывал о том, а не развести ли костер, однако не решался высказать это предложение вслух. Наконец терпеть он больше не мог и, чтобы больше не мучиться, произнес:
— Может, разведем костерок? Что ты на это скажешь, Шрадер? Согреемся немного.
Слова эти вырвались из его уст словно всхлип, по крайней мере ему самому так показалось. В результате он стал противен сам себе и задрожал еще сильнее.
Шрадер ничего не сказал — что тут скажешь? Он был готов уступить точно такому же соблазну. Мысль о костре не выходила у него из головы. В общем, желание согреться было столь же навязчивым, как желание закурить. Шрадер читал мысли Фрайтага, ибо те не отличались от его собственных. Здесь, в лесу, они вполне могли развести костер, не опасаясь быть замеченными. Вероятность того, что их кто–то заметит, была практически равна нулю, так что они ничем не рисковали. Он тотчас вспомнил, какой их обоих обуял страх, когда они днем пересекали заснеженную протоку между озерами, как молчаливый лес словно издевался над их страхами. Как это глупо, как незрело и противоестественно везде и повсюду думать о самосохранении. От судьбы не убежишь, вкрадчиво нашептывали деревья.
— Пошел ты знаешь куда! — рявкнул Шрадер.
— Знаю, можешь не объяснять, — вздохнул Фрайтаг.
Впрочем, ответ Шрадера его не удовлетворил. И хотя от холода он уже окоченел, но поскольку высказал свое предложение вслух, то решил, что теперь ему будет легче сносить страдания. Вдобавок ко всему теперь его терзал голод. Эти муки, казалось, затмевали собой все то, чего он натерпелся за день. Впрочем, холод был куда страшнее, а значит, и перспектива провести ночь на морозе.
И тогда он завел разговор о том о сем — это был его обычный способ скоротать время. Потому что чем еще он мог заняться? Он пытался балагурить, шутить — обычно такое удавалось ему куда лучше других. Вот и теперь он старался делать то же самое.
— При Холме было куда хуже, — заявил он. — Даже еще до того, как нас перебросили в Холм, было хуже.
— Это точно, — согласился Шрадер. — Таких кошмарных дней в моей жизни больше не было.
Он произнес эти слова без капли иронии. Какая ирония после пятидесяти трех дней непрерывного кошмара в Великих Луках! Ибо так оно и было: ничто не могло сравниться с лютыми морозами предыдущей зимы.
— Где ты тогда был? — поинтересовался Фрайтаг.
— В Велиже, — ответил Шрадер.
— И где это?
— Недалеко отсюда. Ты что, никогда не слышал это название?
— Нет, не припомню.
— Боже, боже, — прошептал Шрадер, впрочем, не вкладывая в эти слова никакого смысла. — Отсюда до него не больше пятидесяти километров. Или около того. Мы были во Франции, нам обещали, что ни в какую Россию посылать не будут. Что Восточный фронт не для нас. И вот после всех обещаний прямо на Рождество нас сажают в поезд. Спустя две недели нас с него ссадили. Кажется, в Витебске. А потом был марш–бросок в Велиж. А на нас та самая одежка, в которой мы были во Франции. Это были самые страшные дни в моей жизни, прости меня господи.
Внутри него словно что–то взорвалось. Он закрыл глаза, хотя на лице его не дрогнул ни единый мускул. Он помнил Велиж, как будто это было только вчера. Впрочем, и это было еще не все. Его ярость была направлена и на те кошмарные дни, и на все остальное, все, вплоть до настоящего момента. И все же этот настоящий момент обладал некой отупляющей силой, что уже в следующее мгновение ярости его как не бывало. Не успев нахлынуть, она тотчас отхлынула и исчезла.
Шрадер еще какое–то время вместе с Фрайтагом предавался воспоминаниям о том, что им довелось пережить. Он коротко рассказал ему про Францию, о том, как легко и приятно там жилось. О таких вещах можно говорить часами. Про Великие Луки они не обмолвились даже словом, предпочитая говорить о том, что было до них.
Шрадеру было далеко до разговорчивости Фрайтага, однако он тоже немного поговорил, а также выслушал историю про Холм. Эти разговоры помогли заполнить холодные, черные минуты, если не часы, как те песчинки, что пересыпаются из одной половинки песочных часов в другую. За эти месяцы, по крайней мере до начала их страданий в Великих Луках, ему уже случалось несколько раз быть свидетелем тому, как Фрайтаг о чем–то треплется с Кордтсом. Иногда эта парочка вела разговоры и с другими солдатами, правда, Шрадер никогда не прислушивался к этим разговорам. Не возникало такого желания. К чему знать, что они там болтают. Впрочем, Кордтс говорил мало, обычно языком трепал Фрайтаг. Время от времени до Шрадера долетали обрывки их разговоров, примерно таких же, какой они вели сейчас. Правда, теперь он слушал парня куда внимательнее, понимая, что это отвлечет того от тяжелых дум.
К ночи сделалось заметно холоднее. Их попытки отвлечь себя разговором, отвлечь от мысли развести костер мало что дали. Оба сидели, уставившись в темноту, и мысленным взором представляли, как у их ног пляшут языки пламени, согревая, завораживая. Шрадер слушал, что говорит ему Фрайтаг, слушал и негромко отвечал, и одновременно ловил себя на мыслях о том, как вообще его занесло сюда, причем не одного, а с этим болтуном. Интересно, что бы с ним было сейчас, пойди он вместе с остальными солдатами. Ибо сейчас он не испытывал к нему никакого долга. С тем же успехом он мог бы пойти и с Трибукайтом, обрубив незримые узы, которые связывали его с этим раненым парнем, который едва поспевал за ним. Ведь, в конце концов, двадцать четыре часа назад так поступили они все. Неужели это было лишь прошлой ночью? Неужели с того момента прошли лишь одни сутки?
